Азазелло: биография падшего ангела в стране советов

Азазелло получил свое прозвище случайно и поначалу не имел ни малейшего представления о том, что она означает. Этим именем он обязан персонажу романа Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”. Булгаковское описание Азазелло, члена свиты Воланда не слишком лестное, но рисует человека сильного и энергичного: Азазелло был “маленького роста, пламенно-рыжий, с клыком, в крахмальном белье, в полосатом добротном костюме, в лакированных туфлях и с котелком на голове”.[1] Наш Азазелло вспоминал, что году в 1973-м он сидел на улице Горького, когда две девушки-хиппи, заметив его, стали вдруг перешептываться и смеяться. Когда он поднялся и стал выяснять, в чем, собственно, дело, девушки пояснили: “Ты знаешь, что ты - вылитый Азазелло?” Будущий Азазелло, а тогда еще просто Толя, был озадачен, поскольку пока не читал “Мастера и Маргариту”. Так или иначе, прозвище прижилось. Спустя годы, Азазелло стал одним из тех немногих хиппи, чье реальное имя отошло в тень, настолько, что даже его близкие друзья не могли назвать его фамилии, а просто знакомые и не знали, как его по-настоящему зовут. Он принял эту кличку и стал Азазелло. “Мало кто знает, что я - Ширинок Анатолий Викторович”, - гордо сообщил он во время интервью. И даже он сам практически забыл, что при рождении носил фамилию Калабин - так звали его отца, который погиб под колесами поезда, когда Толе было всего шесть лет2.^[2]

 

Подобно тому, как Булгаков наделил своего Азазелло двойственной природой — разрушительной и соблазнительной одновременно, наш Азазелло также обрел репутацию одновременно дьявольского и божественного существа. Высокий, ширококостный, с рыжыми волосами - хотя себя он считал, скорее, “золотоволосым”, чем “рыжым”. Еще ему не нравилось, когда его называли "грубым". Он часто упоминал ауру, которая его окружала, и исключительность, которую он ощущал. Эта его уверенность в ангельской свущность появились незадолго до обретения им нового прозвища - летом 1975 года в Ленинграде, во время встречи с бельгийской девушкой, с которой у него завязался страстный роман. По стечению обстоятельств, типичных для большинства ситуаций, в которых оказывался Азазелло на протяжении всей своей жизни, их с приятелем выставили из женского отделения бани, где они пытались "по-знакомству" попариться после закрытия. Бельгийская девушка, пользуясь привилегиями западного туриста, сфотографировала полураздетого, с мокрыми волосами Азазелло сразу после того, как его выгнали на улицу. Она сказала, что он выглядит «золотоволосым», и Азазелло с энтузиазмом ухватился за это определение.

 

Внешние атрибуты всегда имели для него большое значение и становились еще важнее по мере того, как он все глубже погружался в мир хиппи, где стиль считался главным признаком принадлежности. Бельгийка была не последней девушкой, благодаря которой Азазелло - грубоватый, высокий и тощий хиппарь с московской рабочей окраины - оказался в более высоких кругах. В 1976 году у него начался роман с одной из самых блистательных хиппи Москвы - Светой Барабаш по кличке Офелия, бывшей студенткой престижного факультета журналистики МГУ, интеллектуалкой и вдохновительницей хипповской общины. Офелия и Азазелло вскоре стали своего рода брендом, определявшим стиль хиппи на протяжении последующего десятилетия. Спустя какое-то время смысл клички "Азазелло" поменился на полностью противоположный: Азазелло больше не олицетворял уродливого монстра, а стал, напротив, символом захватывающей дух красоты. Молодой тогда хиппи Валерий Стайнер вспоминает, как, в конце семидесятых, он впервые увидел Офелию и Азазелло на улице и был буквально потрясен их неземным видом: “Они выглядели очень красиво, с длинными волосами, как ангелы. Ангелы – я даже затрудняюсь найти слово получше. Ангелы – это что-то из других сфер, как летающие тарелки, а это… В общем, для меня это был полный шок, когда я их увидел в первый раз”.^[3] С метафорой «ангел» Азазелло вполне бы согласился; также он не имел ничего против полетов. Его жизнь состояла из неоднократных попыток взлететь - к высшему сознанию и творчеству, прочь из СССР, к собственной вселенной - на крыльях поэзии и искусства. Но он также был ангелом, снова и снова падающим вниз, расшибаясь о каменную поверхность реальности. Дважды он загремел в психиатрическую больницу. Раз за разом он проваливался в пропасть наркотической зависимости. Пока, в конце концов, 25 августа 2016 года не рухнул на асфальт московской улицы, сбитый автомобилем - а может и сам бросился под его колеса. Не исключено, что он был пьян или под кайфом, а может быть и то, и другое. И хотя он знал, что им интересуются историки, вряд ли бы он поверил, что его творчество и жизнь когда-нибудь станут достоянием общественности. Безусловно это должно считаться воскрешением рыжеволосого хиппи-ангела и его последним полетом в кибер-сферу, которая в течение его жизни остававалась для него полнейшей загадкой.

 

Родился в до-космическую эпоху, вырос на советской земле.

У Азазелло было обостненное чувство истории и того, какое место в ней занимает он и его семья. “Я родился 3 апреля 1956 года, в последний год до-космической эры”, - с этого он начал одно из своих интервью.^[4] И следом пояснил, что имел в виду успешный запуск “Спутника-1” Советами в 1957-м ("до этого только бомбы летали”), что показывало его интерес к естественным наукам. Но это также говорило о его знании советской истории, его проницательном и временами аналитическом взгляде на свое место в историческом процессе. Слегка смущаясь, он начал рассказ про свою семью с истории генерала Карбышева. Значение судьбы советского героя, узника фашистского концлагеря, отказавшегося сотрудничать с коллаборационистом генералом Власовым и фашистской Германией и в наказание облитого ледяной водой и оставленного умирать в холодную ночь, становится понятным только тогда, когда Азазелло доходит до рассказа о собственном деде, которого бросили в тюрьму в 1930-е годы. Его дед был старым большевиком, сражался в Гражданскую в Первой конармии и, как и многие другие, был арестован в "ежовские" времена. Он был выпущен по бериевской амнистии в 1940 и, уже после смерти Сталина, пытаясь добиться справедливости, получил серьезные увечья, загадочным образом попав под колеса автомобиля, ехавшего на красный свет.^[5] Он выжил, но никогда не рассказывал своему внуку о том, что сидел в тюрьме. И однажды, когда шестилетний Толя нарисовал двух дедушек - одного своего собственного, того, кто выжил в большевистской тюрьме, и еше "дедушку" Ленина, его мать пришла в ужас. Тем не менее, как и во многих советских семьях, Толя - любимый единственный ребенок, рожденный после двух других, умерших в младенчестве, рос, ничего не зная о чувствах и политических убеждениях своих родителей, как и о семейной истории в целом. Его мать и тетя о политике предпочитали молчать. Его папа был из тех незаметных советских отцов, о которых вспоминают только тогда, когда их чрезмерное увлечение алкоголем сводит их в могилу. Азазелло не смог даже вспомнить, кем работал его отец, предположив, что он был кем-то вроде механика в Бескудниковском автобусном депо. Когда Толе было семь лет, мать пришла к нему в школу в слезах: “Твой папа умер”. Идя домой, пьяным, с работы, он попал под поезд, не заметив, что за проходящим мимо него поездом шел второй. Согласно милицейскому отчету (по утверждению Азазелло), машинист поезда даже не затормозил - он просто-напросто его не увидел. Подобные несчастные случаи были нередкостью в том московском районе, где вырос Толя. Мужчины часто напивались и были беспомощными. Или старыми и слепыми, как Толин дедушка. Женщины поднимали семью с колен и изо всех сил тащили все на себе.

 

Толину мать сегодня бы назвали “родителем-вертолетом”. Мальчика отправили в школу только в шесть лет, до этого он не ходил ни в ясли, ни в детский сад. Мать предпочитала держать его под присмотром. Она звала его “Цыпленком” - он вспоминал, что она возилась с ним “как курица с цыпленком”. Азазелло называл свое детство “обычным”, что значило “советским”, но не слишком идеологизированным. Его родители не поддерживали, но и не отвергали советский режим. По-крайней мере, открыто. Советская система воспринималась как нечто само собой разумеющееся, как лето или зима. Советское государство, в свою очередь, тоже тратило мало усилий на то, чтобы обратить Толю в убежденного - и убеждающего - советского гражданина. К началу 60-х годов комсомол превратился в выдохшуюся бюрократическую структуру, место для карьеристов, в котором для большинства молодых людей уже не было ничего привлекательного. Вступление в комсомол было массовым принудительным мероприятием: Толю вместе со всем классом отвели в местный комитет комсомола, где им всем вручили комсомольские билеты без всякой проверки их идеологической “готовности”. Подобный подход был прививкой от серьезного отношения к советским ценностям, а также обесценивало значение комсомола не только лично в глазах Толи, но и всего его поколения. В конце 1960-х годов мало кто из советской молодежи, особенно живущей на московских рабочих окраинах, все еще верил, что комсомол представляет их интересы и является агентом революции. Хотя Толя был активным участником всевозможных официальных кружков местного Дворца пионеров. В одном из своих стихотворений он прямо ссылается на вдохновение, посетившее его в пионерском лагере:

 

В пионерском лагере
Шел фильм “барабаны судьбы”,
Крокодилы, львы, сумасшедшие слоны:
Экзотика плюс романтика (Поэмы, слайд 402)
Но следующие строки описывают, как сама система и всё ее социальное окружение накладывали ограничения на подобное вдохновение:
мне в детстве часто говорили,
что опасно мечтать много,
в сущности вредно порой
когда взлетаешь над горой
облаком, тающим чуть-чуть.

 

Poems slide 402

 

Тем не менее, в конечном итоге, именно советское просвещение открыло ему мир, который впоследствии, роковым образом, стал его собственным. Толя любил в свободное время слушать радиопередачи Виктора Татарского под названием “Запишите на свои магнитофоны”. По словам Азазелло, после двадцати пяти минут "всякого дерьма", пять минут крутили песни “Битлз”. Это было начало восхождения Азазелло к небесным сферам хипповской вселенной. Музыка стала для него мотором, компаньоном и вдохновителем до конца его жизни, обеспечивая и лирические, и музыкальные комментарии ко всему его повествованию. Вскоре он начал отращивать длинные волосы, как это делали кумиры его музыкальной юности. А это, в свою очередь, положило начало его движения к обочине советского общества. Проблема длины волос сделала его бунтарем - кем он и оставался до конца своей жизни.

 

После смерти отца матери Азазелло пришлось выйти на работу, и она уже не могла уделять своему сыну столько внимания. Когда умер его дед, Азазелло перестал делать домашние задания, а потом и вовсе ходить в школу. Хотя еще в начальных классах, несмотря на невысокие оценки, он был отправлен на географическую школьную олимпиаду МГУ, где занял второе место. Его интерес к учебе окончательно упал ниже некуда, когда мать в девятом классе перевела его другую школу. Там его длинные волосы неожиданно превратились в предмет серьезного беспокойства, став причиной неожиданного визита учителя к нему домой. Мать предложила Азазелло 25 рублей - внушительную по тем временам сумму - если он пойдет и подстрижется. Она практически не бывала дома, но часто давала Азазелло довольно крупные суммы денег, чтобы компенсировать недостаток уделяемого ею сыну внимания. Это сочетание стало роковым для его школьного образования. Он удрал из парикмахерской, дав отстричь лишь половину волос, и начал прогуливать уроки спустя всего три недели после начала девятого класса (ему тогда едва исполнилось 15 лет). Вместо школы он ездил в центр города и бродил там, заходя в книжне магазины и покупая себе книги. Тогда же он впервые попробовал вино и сигареты, а также встретил длинноволосых - “волосатиков”, но немного, как он выразился, “других”. Эти “другие” были мелкими преступниками и хулиганами. Они тоже носили длинные волосы, но были далеки от интеллектуальных хиппи, преимущественно принадлежавший к среднему классу. Это был 1971 год.

 

Встреча с хиппи

Азазелло стал тем, кого позже в хипповской среде называли “пионерами” - новичками в тусовке. Он был на добрых пять-шесть лет младше тех, кто в конце 60-х основал в Москве сообщество хиппи. Толя не застал главное событие 1971 года - роковую и злополучную демонстрацию 1 июня против войны во Вьетнаме, во время которой арестовали почти всех ее участников - возможно, около трех тысяч человек. Среди хиппи царила иерархия, избежать которую не представлялось возможным: Азазелло и его приятели должны были покупать крепленое вино в качестве “комсомольского членского взноса”. “Человеческая натура - она хочет отравить себя… Я знаю, еще два грамма - смотри, какой я умный”, - вспоминает те времена Азазелло. В действительности, нам мало что известно о первых годах Азазелло “на Стриту” - как хиппи, в попытках вестернизировать свою жизнь, прозвали улицу Горького. Его кличкой в то время было "Михаил Бормарович", и не известно, что это прозвище означало. Писатель, мистик, ученик Гурджиева Аркадий Ровнер, написавший в Нью-Йорке роман, основанный на воспоминаниях тогда только что эмигрировавшего Александра Дворкина, предполагает, что Азазелло (в книге он выведен под именем "Ариель") в свой ранний хипповый период тусовался преимущественно с так называемой урлой - мелкими бандитами.^[6] В интервью Азазелло подтвердил, что был знаком с разными людьми из андеграунда, но в целом не было ничего необычного в том, что у него были контакты и в криминальной среде. Например, Света Маркова, икона хиппи-стиля и духовный лидер тусовки, смотревшая на хулиганских приятелей Азазелло свысока, находилась в тесной связи с некоторыми серьезными криминальными авторитетами Москвы.^[7] Спекуляции, торговля на "черном рынке", алкоголь, наркотики и обычное насилие были частью жизни московских хиппи, особенно после того, как демонстрация 1971 года фактически вымыла студенческий элемент из хипповских рядов, оставив там преимущественно профессиональных бездельников и бродяг, вскоре и сформировавших ядро Системы. Жизнь в центре Москвы была тусовочной, эксцентричной, а порой и беспощадной, полной опасностей и приключений. Хиппи часто конфликтовали с хулиганами, приезжавшими в центр с московских окраин специально ради драк с длинноволосыми. Многолетний лидер московских хиппи Солнце получил удар ножом от своего хипповского приятеля во время личной стычки в 1973 году недалеко от Большого театра. Многие хиппи были вовлечены в валютную спекуляцию и торговлю иконами.

 

В ранние 1970-е в хиппи делили площадь перед Большим театром - так называемую "Плешку" - с сообществом московских геев, которые, в отличие от хиппи, подвергались реальным преследованиям по советским законам. Отношения между двумя сообществами, несмотря на общую судьбу, были отягощены взаимными подозрениями. И те, и другие были изгоями в советском обществе, но немногие хиппи демонстрировали прогрессивное отношение к “голубым” - так на советском сленге назывались геи. Азазелло вспоминает, что впервые столкнулся с гомосексуалами, когда сидел на скамейке перед Большим театром. Пожилой мужчина подсел к нему и завел разговор об эрекции. Ужас, который поначалу испытывал Азазелло, вскоре уступил место прагматизму. Хиппи временами использовали квартиры геев в качестве мест, где можно было переночевать и ширнуться. Но, как вызывающе заявил в интервью Азазелло, высмеяв заодно и западную культуру психотерапии, ему не нравятся геи, и он “не собирается идти к шринку только за тем, чтобы это свое отношение поменять".^[8] Однако, куда более насущной проблемой для обоих сообществ в те времена было то, в какой степени они представляли угрозу безопасности друг для друга: геи могли донести властям о том, что хиппи употребляют наркотики, тогда как хиппи могли проговориться о гомосексуальной активности своих "соседей". За оба деяния полагалось наказание в виде принудительного лечения в психиатрической лечебнице или тюрьмного заключения. Время относительного невмешательства властей закончилось после демонстрации 1971 года, и особому риску подвергались люди вроде Толи, который не имел влиятельных родителей. Азазелло вспоминал, что поскольку у него дома не было телефона, участковому милиционеру приходилось приходить лично, чтобы сообщить его родителям, что их сын задержан. Когда Толина мать шла в отделение, чтобы забрать сына, ей всегда приходилось захватывать для него из дома пару брюк, потому что те, в которых он был, неизбежно кромсали в милиции из-за их неподобающего вида.^[9] В 1972 году комсомольцы организовали оперативный отряд дружинников, базировавшийся в районном отделении милиции недалеко от памятника Юрию Долгорукову (так нак называемая “Березка”, названная по имени находящегося по соседству магазина валютных товаров). Дружинники выполняли для милиции “грязную” работу, проявляя инициативу и избивая "нежелательных" с их точки зрения личностей на улице Горького. Специальное пособие, изданное для дружинников, содержало девять категорий людей, представших для них особый интерес: от книжных спекулянтов до хиппи, от наркоманов до иностранных туристов.^[10] В отличие от милиции, правовая база комсомольских патрулей была весьма неопределенной, что, таким образом, развязывало им руки. Это они обстригли шестнадцатилетнего Азазелло, схватив его во время рейда накануне визита Никсона в Москву в 1972 году. Он на всю жизнь запомнил чувство унижения и ярости, усиленные тем, что его более старшие приятели были вскоре отпущены, тогда как он, несовершеннолетний, будто бы не имел права на собственный внешний вид. Это был один из трех моментов в его жизни, когда его насильно стригли - травматичное расставание с предметом, который он считал “глубокой сущностью и символом силы”. ^[11] Было также известно, что милиция избивала хиппи-парней и преследовала хиппи-девушек (хотя в гораздо меньшей степени и редко с применением физической силы). Азазелло вспоминал, как его избили в милицейском отделении на Петровке - да так жестоко, что даже несколько месяцев спустя он все еще мочился с кровью.^[12]

В 1973 году Азазелло познакомился со “старшими”, более авторитетными хиппи, например, с Костей Манго, который взял его с собой на квартиру Светы Марковой, известной под кличкой "Царевна Лягушка". Это была элита московских хиппи - молодые интеллектуалы из привилегированных семей (среди тех, кто собирался в квартире Марковой на Проспекте Мира, были дети советских генералов, партийных функционеров и офицеров КГБ). Но только в 1974 году в его хипповской жизни случилось что-то действительно важное: у него появился настоящий друг-хиппи. И этот друг жил в том самом доме, где на первом этаже располагалось кафе, ставшее синонимом возрождения хипповской московской жизни после неудавшейся демонстрации 71-го года. Илья Кестнер был его родственной душой и при этом он не был хулиганом. А вскоре после этого у Азазелло начался роман с самой знаменитой и самой влиятельной девушкой-хиппи Москвы - Офелией. Азазелло стремительно катапультировавался с обочины хипповского сообщества в самый его центр.

 

Илья Кестнер, как и Азазелло, был коренным москвичом. Он родился в коммунальной квартире дома на Бульварном кольце - красивом, обсаженном деревьями проспекте, окружавшем самый центр Москвы. На первом этаже дома было небольшое кафе, летом выставлявшее несколько столиков на улицу. Это место было немного в стороне от "Стрита" - улицы Горького и скрыто от туристов, а также милиции, державшей под особым контролем центральный район города. Постепенно те хиппи, которые старались отделиться от выпивающей тусовки на Пушкинской площади, где заправлял первый лидер московских хиппи Юра Бураков по прозвищу Солнце, перебрались к “Вавилону” - так теперь называлось это новое место. Но для всех остальных советских граждан кафе по-прежнему носило название “Аромат”. На последующие десять лет оно стало основным местом встречи для более интеллектуальной тусовки хиппи. И Азазелло, вскоре ставший лучшим другом Кестнера, с самого начала находился в центре этого сообщества. Кестнер так описывал свое первое впечатление от высокого рыжеволосого, необычно выглядящего Азазелло: “Заходит такой вот товарищ с копной волос, с гордой осанкой индейца, он ходил очень прямо, вот так, и своим видом – надо отдать ему должное, вот это да, он своим видом вызывал просто негодование у людей. Он принципиально носил советские джинсы, рваные до неприличия”.^[13] Кестнер (который так и не получил никакого хиппового прозвища) и Азазелло обнаружили, что разделяют друг с другом вкус к музыке, похожее чувство юмора и общее желание придумывать что-то новое, но что именно - они пока еще не очень понимали. Они обожали Джимми Хендрикса, “Дорз” и “Роллинг Стоунз”, и, как многие их ровесники, часами могли слушать музыку, копируя и переводя тексты песен с английского. Судя по записным книжкам Азазелло, благодаря этим занятиям его письменный английский был на весьма хорошем уровне. Кестнер также вспоминает: “И еще он был творческим человеком. А творческий человек - это «текучая» личность, не фиксированная ни на чем. Он - «тра-ля-ля-ля-ля» - вот так вот, приятный в общении, со всеми соглашался, никогда не шел ни на какой конфликт. Хотя само по себе это было уже таким вызовом“.^[14]

 

Кестнер и Азазелло начали сочинять вместе сказки, которые становились скрытыми аллегориями их видения того, что значит - быть хиппи в этом мире - и в советском мире, в частности. Азазелло впервые начал использовать метафору, которая впоследствие будет повторяться в его рисунках и записях: аллегорическое описание представлений хиппи посредством сказочных существ. Эти сказки также отражали интерес Азазелло к географии, перенося идею мира хиппи на карту: главные герои приходят из “страны пурпурной дымки” (аллюзия на одноименную песню Джимми Хендрикса из 1970-го), пересекают “Страну стрекоз”, чтобы, добравшись до “Страны счастья”, ехать по горам и пышным долинам, восхищаться цветом пустынь и изумляться величию океана. Альтер-эго Кестнера и Азазелло - это персонаж, представленный только как Странник, что передает как их собственний внутренний беспокойный дух, так и беспокойных дух целого поколения (слайды 0498-0500). Несмотря на наивность и стилистическую грубоватость, эти ранние сказки показывают серьезность, с которой эти два молодых человека относились к хипповским убеждениям. За инфантильной утопией, обещающей “страну счастья”, скрывается жизнь сообща, мирно и бескорыстно. Также здесь есть ощутимое чувство отчуждения и преследования, которые представлены прямо в начале первой из пяти сказок, сохранившихся у Ильи Кестнера. Герой изгнан из страны Прекрасной Дымки (в оригинале песни Хендрикса, как кажется поначалу, пурпурная дымка - это метафора любовного опьянения, но последующие строки ясно дают понять, что речь идет о наркотическом опьянении) некими безликими злыми силами, и отправляется на поиски нового дома.^[15] Чувство утраты присутствует с самого начала и пронизывает весь текст.^[16] Неопределенная, но, тем не менее, мучительная утрата - эта метафора прослеживалась на протяжении всего самоописания сообщества хиппи. Александр Огородников, хиппи и руководитель подпольного христианского семинара, описывал хиппи в самиздатской публикации 1975 года как “чувствительных детей, которые убегали из советских семей и считали себя маяками западной поп-цивилизации в мраке окружавшей их среды, где “совы” (советские люди) были тенями собственных партийных и административных должностей… Их идеалом - невозможным в советских условиях - было создание коммун, где они могли спасти себя от всего плохого (детские дома, психбольницы и родители). Пока же они получали удовольствие от чистых звуков рок-музыки и наркотического делириума марихуаны.^[17] Сказки Азазелло - более игривый взгляд на вещи; его жизнь - более жесткая версия описания Огородникова. Азазелло не нашел “страну счастья” и не жил в коммуне, хотя определенно жил “общинно”. Его поэзия поднимала многие темы: потеря, смерть, искупление, взлет и падение, красота. Только одна женщина была главным героем его сказок. Похожая на Еву, она являлась искателю нагой, из неоткуда. Она и альтер-эго Азазелло - Странник - живут в райском состоянии вечного блаженства и чувственности. По-крайней мере, какая-то часть его мечтаний и желаний в будущем станут реальностью.

 

Встреча с Офелией

Роман Азазелло с Офелией начался на ступенях Суриковского художественного института, где они оба работали натурщиками; это было любимое место трудоустройства хиппи, очень им подходящее, так как они считали, что их тела являются артефактами и что жизнь и искусство неразрывно переплетены друг с другом. Азазелло де-факто знал Офелию с 1974 года, но раз за разом в своих интервью он подчеркивал, в какой степени эта их встреча (случившаяся в марте 1976 года) стала для него поворотным моментом - как для хиппи, так и для него как человека в целом. Стать партнером Офелии означало родиться заново: “Что из себя представляли 16-17-18-летние подростки, которым некуда приткнуться? Мы тусовались в переходах, потому что тепло, а менты выгоняли нас. И там знакомились. Мы выделялись своей неприкаянностью – ничего не делали. Вот хиппи, я считаю, начались с «самострока» - когда стали шить сами. Ты уже не зависел от дорогих джинсов. Я научился шить, Офелия меня научила. Офелия мне дала уверенность, что я могу шить, а до этого было сложно. До этого были другие девочки”.^[18] Сознательно или подсознательно, Азазелло не только уверен, что это Офелия сделала из него настоящего хиппи, но и принимает ее определение хиппизма как творческого процесса, требующего самоотверженности и преданности не только в мыслях, но делами и внешним видом. Азазелло, как и многие другие хиппи, любил изображать свою жизнь символическим повествованием, отдельные события которого отражают сложные события и траектории. Так эта встреча с Офелией в разных видах появляется во многих его произведениях (интересно, что в своих записях он редко говорит о ней напрямую, хотя, может быть, это результат того, что до нас дошли немногие из его стихотворений). Наряду с мотивами “пробуждения” и “возрождения”, Азазелло описывает свое превращение в бойфренда Офелии как процесс соблазнения Адама Евой, как наступление весны после холодной зимы или как смену поколений.

 

Az04-1977-1978-13

 

“Это был мартовский день, у меня очень хорошая память на даты, 12 или 13 марта 76-го года. Я работал в Суриковском институте, она тоже. И она шла с работы, а я на работу. Жизнь дерьмом казалась, холодно, весна задерживается, я поднимаюсь, а она собирается спускаться. Я потом подумал, что в этом какой-то намек. А у меня флэта не было, где воткнуться. И она: «привет – привет, как дела?», я говорю – вот, все не в кайф. И она говорит: «Хочешь, приезжай вечером» И яблоко так надкусывает и дает. Я без задней мысли: «Запросто». И она уже спускается, а я ей кричу: «Дай мне пятачок», у меня денег не было”.^[19]

 

Независимо от того, в какой степени это воспоминание отражало реальность того мартовского дня 1976 года, то, как Азазелло рассказывает о нем, многое говорит нам об отношениях, которые в тот момент зарождались. Офелия протягивает ему яблоко в знак того, что он теперь ее избранник. Помимо отсылки к Библии, определенно добавляющей эпизоду зловещей составляющей (в конце-концов, это действие влечет за собой изгнание из рая), это гендерная инверсия истории Париса, получившего яблоко из рук Афродиты в классической греческой мифологии. В то время, как легендарная красота и сексуальность Офелии легко могли сделать ее отличным кандидатом на роль богини, Азазелло ее не объективирует. В действительности, объект здесь он, а Офелия - арбитр, принимающий решение, а также главное действующее лицо. Идеи феминизма не часто обсуждались среди хиппи (официальная политика эмансипации принималась как данность и была скомпрометирована связью с системой; вторая волна феминизма не нашла здесь большого отклика), но Азазелло здесь, как и в других источниках самодокументирования, рисует себя как просвещенного российского мужчину, оказавшегося в меньшинстве не только в советском обществе, но и среди приятелей-хиппи. Он признал лидерство Офелии не только потому что был на шесть лет ее младше, но и потому что ему искренне нравилось у нее учиться: “Офелия, она была настолько потрясающей, у нее было столько харизмы”. В другом оброненном комментарии он сравнил свою нынешнюю герлфренд Юлию с Офелией: когда она (Юлия) говорила ему сменить музыку, которую они слушали, она ничего не предлагала взамен. Офелия, напротив, имела точное представление о том, что она хотела слушать - что требовало хорошего знания музыкального канона. И эта ее информированность вызывала у Азазелло восхищение. Он сам был верным и увлеченным коллекционером - как музыки, так и информации о ней.

 

Авторитет Офелии (можно даже сказать, авторитаризм) порой был большой проблемой. Офелия была известна - в том числе, среди своих друзей - бескомпромиссным желанием навязать свое видение хиповской жизни. Это видение включало как действительно важные вещи - ее невероятную креативность и сопутствующую философию, так и разные причуды. Например, ее фиксацию на букве “Л” как особенно прекрасной, ради чего она переименовала всех своих друзей так, чтобы их клички начинались на букву “Л”. Романист Аркадий Ровнер дал не очень лестный портрет Офелии и ее окружения, отведя ей роль некой мадам-обольстительницы, которая выборочно то приближает, то отсылает в немилость своих преимущественно мужского пола и преимущественно более молодых приятелей. Но даже из этого злого описания Ровнера очевидно, что Офелия была мудрой и привлекательной, что и делало ее неотразимой в глазах главного героя-бунтаря. Ее жажда изменений, создания новых систем и бескомпромиссность действий в конечном счете разлучили ее с Азазелло (скачки настроения Азазелло, как и его склонность к насилию и пьянство, сыграли в этом свою роль), но в тот мартовский день 1976 года их желания совпали. Он принял яблоко. Соблазнение состоялось. Офелия определила условия, время и место. Но у Азазелло был и его собственный интерес: Офелия предоставила постель, квартиру и, возможно, "пятак" на дорогу. У него не было дома и он собирался покончить с так называемым паразитизмом - отсутствием работы, что в Советском Союзе являлось уголовным преступлением и за что ему угрожал двухлетний срок лишения свободы. Офелия, в свою очередь, была хиппи в самом расцвете. Ей было 26 лет. Ее муж Игорь Дегтярюк незадолго до этого сел в тюрьму за наркотики. Ее молодой любовник Алексей Фрумкин по прозвищу Лайми эмигрировал в США. Другой ее юный любовник предпочел ей женщину помоложе.^[20] Азазелло мог и не знать всех этих подробностей, когда принимал ее приглашение на ступеньках Суриковского художественного института. Но он обратил внимание на то, что он поднимался по лестнице, а она по ней спускалась - и заметил, что в этом есть что-то символичное. Но кое-что еще нарушило первоначальное удовольствие: Азазелло продемонстрировал неожиданно традиционное понимание брака. Как он считал, Офелия должна была дождаться выхода Дегтярюка из тюрьмы, прежде чем начать новые отношения. В свою очередь, Офелия была искренним приверженцем любви без чувства собственности, наученная как своей ближайшей подругой Светой Марковой, так и Ларисой Пятницкой, женой писателя Юрия Мамлеева - обе они верили, что любовь и секс обладают целительной силой, которой стоит свободно делиться).^[21] Так или иначе, в последующее десятилетие, Офелии и Азазелло суждено было стать настоящей хиппи-парой Москвы, маяком столичного хипповства, оказавшими большое влияние и вдохновляющим сотни молодых хиппи.

 

Впрочем, первый вечер прошел не слишком хорошо. Азазелло или неудачно поэкспериментировал с наркотиками, или у него просто расстроился желудок. Его рвало весь вечер. Офелия ухаживала за ним, терпеливо ожидая, когда ему станет лучше, чтобы они могли закрепить свои новые отношения. Для Азазелло эта новая ситуация была продвижением в более высокие слои социального мира. Офелия была из ранних хиппи, входила в группу московской молодежи, которые собирались у факультета журналистики МГУ, а также любителей рока, тусивших у площади Маяковского. Через своего первого мужа Игоря Дудинского она была связана с так называемым Южинским кружком, собиравшимся в крошечной комнате писателя Юрия Мамлеева. Мамлеев жил богемной жизнью (и писал о ней), экспериментировал как с новыми формами литературного выражения, так и со свободной любовью, наркотиками и мистицизмом. Этот круг поддерживал диссидентские идеи всех видов, включая такие, казалось бы, противоречащие друг другу, как суфизм, либерализм, национализм и восточную духовность. Он способствовал созданию тесной, почти коммунальной атмосферы среди ее участников, стирая границы между реальностью и вымыслом, используя наркотики и алкоголь в качестве стимуляторов, создавая атмосферу повышенной креативности и воспитывая чувство собственной значимости как исторических действующих лиц. И хотя Офелия была вырвана из этого безумного окружения своей подругой Светой Марковой, хозяйкой похожего хипповского салона в квартире на Проспекте Мира (вскоре Мамлеев эмигрировал в 1970-м в США, а дом в Южинском переулке снесли), она унесла с собой некоторые элементы Южинского кружка, которые перекликались с идеями хиппи. Офелия твердо верила в любовь без обладания, целительную силу секса, отрицала жадность, конформизм и агрессию, а также верила в необходимость изменения системы на микроуровне ради изменения всего мира. Еще там было продолжительное увлечение темными материями - контакты с душами умерших, поклонение дьяволу и вообще все сверхъестественное. Средством для достижения как светлой, так и темной сторон духовности были наркотики, в разной степени употребляемые практически всем андеграундом. Света Маркова была заядлой морфинисткой, а также потребляла “мак” - вытяжку из маковых зерен и ряд лекарственных препаратов. Она и Офелия выбрали наркотики в качестве альтернативного способа убежать из серой советской реальности в мир, который был куда более красочный, насыщенный и непредсказуемый, чем тот, в котором жили люди вокруг. Тот факт, что обе Светы выросли в привилегированных семьях, с родителями, принадлежавшими к высшим эшелонам советской системы, скорее подчеркивал, чем умалял их чувство отчуждения от советского мира, в котором они находились. Сменяя друг друга, обе Светы были интеллектуальными первопроходцами сообщества московских хиппи, предлагавшие движению хиппи, с точки зрения идеологии и интеллектуального обоснования, намного больше, чем их приятели-мужчины. К большому сожалению историков, ни одна из Свет не видела необходимости в том, чтобы записывать свои идеи. Или, возможно, они сознательно отказывались это делать, хотя Азазелло уверял, что Офелия написала несколько стихотворений - возможно, из любви к поэзии, которая пронизывала как официальную, так и неофициальную советскую культуру. Идеи Офелии сохранились в жизнях и свидетельствах других людей. Не в последнюю очередь, в жизни, личности и стиле Азазелло, который стал ее самым долговременным и самым верным учеником, почти одержимо занимавшимся писательством.

 

До их судьбоносной встрече на ступеньках в 1976 году, Офелия очень много вращалась в кругах, которые были приготовлены ей судьбой, несмотря на то, что ее нон-конформистское поведение уже разрушило начатую было в университете карьеру журналиста. Ее мать была бывшим шпионом КГБ под прикрытием: по свидетельствую мужа Светы Марковой Саши Пенанена, она была заслана преподавать русский язык в Оксфорд в послевоенные годы. После того, как она была отозвана (видимо, вскоре после того, как она забеременела Офелией или, согласно Пенанену, потому что она забеременела Офелией), она преподавала английский язык будущим советским разведчикам или космонавтам, а может и тем, и другим. Мы не знаем, насколько сильно активность ее дочери повлияла на ее карьеру в КГБ. Опять же, согласно Пенанену, однажды она спрятала дела, заведенные на него, Свету Маркову и собственную дочь, переместив их в архив “на бессрочное хранение”. Но истории подобного рода были популярны в переполненном теориями заговоров московском андеграунде и в целом очень мало нам говорят о том, насколько в действительности она была влиятельной фигурой в мире КГБ, где правили мужчины. Отец Офелии, между тем, был менее колоритной - и менее влиятельной - фигурой в семье. Он был аппаратчиком в министерстве авиации и казался совсем незаметным. Азазелло называл его Старикашкой и Долгопятом за то, что тот радовал за чистоту и здоровый образа жизни.^[22] Хотя родители Офелии не одобряли ее выбор, они, похоже, никогда от нее не отрекались и не выгоняли ее из дома, как это случалось со многими другими хиппи из привилегированных семей, своим поведением портившим карьеру родителей. Мать Офелии научила ее отличному английскому, что сделало ее непревзойденным авторитетом - знатоком текстов англоязычных песен. Ее отец дарил ей и Азазелло на каждый их день рождения десяток цветных карандашей высокого качества, молчаливо поддерживая их любовь к искусству.

 

Офелия поступила на факультет журналистики Московского государственного университета в 1967 году, пойдя обычным путем ребенка из семьи дипломатической советской элиты. Одновременно она последовала традиции детей номенклатурных работников нарушать правила и границы. Ее исключили из университета в 1971 году незадолго до окончания учебы. Официально - за то, что она отдала свой студенческий билет для бесплатного проезда по железной дороге другому хиппи, но вероятнее всего - из-за регулярных происшествий, в которые она попадала, своего внешнего вида и нежелания распрощаться с хипповским образом жизни. После того, как она рассталась с Дудинским и вереницей других видных бойфрендов-хиппи, включая бесспорного лидера московской хипповской системы Юру Буракова по кличке Солнце, она увлеклась Игорем Дегтярюком, известным как "Джимми Хендрикс Москвы". Дегтярюк обладал стройной фигурой и большим самомнением: он был одаренным музыкантом, бескомпромиссным хиппи, заядлым наркоманом и, судя по всему, обладал склонностью к насилию по отношению к своим подругам.^[23] В то же время у Офелии были отношения с рядом более молодых приятелей: Алексей Фрумкин, очень красивый еврейский юноша с мечтательными глазами; Сергей Батоврин, молодой сын советского дипломата, недавно вернувшийся из Нью-Йорка, который разделял ее принципиальную позицию по отношению к советскому образу жизни.

 

Похоже, 1975 год стал самым ярким в хипповской жизни Офелии. Результатом непрекращающихся активности и бунтарства московских и ленинградских художников-нонконформистов стали две официальные выставки неофициальных художников на ВДНХ в Москве. На второй выставке были представлены работы хиппи (благодаря Свете Марковой, Офелия имела хорошие связи в художественной среде), специально ради этой выставки объединившихся в самодеятельную художественную группу под названием “Волосы”. Главным вкладом группы стал хипповский флаг, с вышитыми на красном фоне заплатами, призванный отразить суть хипповского мировоззрения. Однако, недовольство московских властей вызвал не вышитый цветок мака, а лозунг “Страна без границ”. После впечатляющей череды конфискаций флагов (оригинального и его дубликата, спешно пошитого в течение ночи на замену изъятого властями) и других произведений искусства, выставка обернулась моральным триумфом диссидентских голосов над чиновничьим беспределом в глазах присутствующей там западной прессы. Азазелло предоставил для выставки одну свою картину, но сам на это время уехал в Ленинград, где романтично провел время с бельгийской девушкой-туристской. Он был твердо уверен, что хиппи-художники могут быть представлены только в виде второстепенных звезд сцены кафе “Аромат”. Офелия и ее соратники по группе “Волосы” засветились в статье с фотографией в журнале Newsweek и вынуждены были какое-то время скрываться в Крыму, пережидая, пока раскаленная атмосфера в столице немного охладится. Когда после суровой коктебельской зимы они вернулись в Москву, им пришлось признать, что праздник непослушания закончился. Неистовство выставочных дней подошло к концу. Столицу снова накрыла повседневность. Новые и более молодые хиппи тусовались в кафе “Аромат”, восхищаясь Офелией и ее компанией, но при этом занимаясь своими делами, а именно - активно путешествовали по всей стране. Офелия же была не из тех, кто много ездил. Реальные путешествия никогда не волновали ее так, как духовные, сопровождающиеся все более хитроумными коктейлями наркотиков. Хотя все же ради вторых вскоре ей пришлось отправиться в первые.

 

Относительно благополучная жизнь Офелии все более и более нарушалась отчаянной зависимостью от наркотиков, что вскоре стало включать в себя регулярные поездки в разные места вроде Львова за новой порцией мака или морфина. Дегтярюк продал свою электрическую гитару ради возможности купить огромную дозу морфина, зайдя таким образом на территорию профессионального наркодилерства. Сделка прошла неудачно, Дегтярюк попал в психиатрическую больницу тюремного типа, его эстонские подельники были приговорены к смертной казни, а Офелия чудом избежала ареста за соучастие. Это событие положило конец первому этапу хипповской жизни Офелии. Ее муж Игорь Дегтярюк сидел в тюрьме. Ее подруга Света Маркова со своим мужем Сашей Пеннаненым были высланы из Советского Союза и двигались в сторону Соединенных Штатов. Ее художественная группа “Волосы” находилась в процессе распада. Фрумкин и его друг Александр Дворкин (поставщик информации про Офелию и ее компанию для романа Ровнера “Калалацы”) получили разрешение на выезд из страны “по еврейскому маршруту”, что означало, что им прислали приглашения и дали выездные визы в Израиль. Две остальные участницы группы - Шмель (Любовь Чупрасова) и Дендилон (Елена Гундарева) исчезли с хипповской сцены. Офелия, по свидетельству ее старинной подруги Надежды Казанцевой, переживала по поводу своего возраста и, похоже, получила серьезную эмоциональную травму, когда один из ее мальчиков-протеже Сергей Батоврин предпочел жениться на юной, никому не известной в хипповской среде девушке. “Очень тяжело простить другую женщину за то, что она тебя моложе”, - сказала про Офелию Казанцева.^[24] Сергей Большаков вспоминал, как его позвали на помощь (поскольку его мать была психиатром), потому что “молодая ведьма захватила в плен правильного хиппи”. Именно в это время Офелия встретила Азазелло на ступенях Суриковской художественной школы.

 

Старая компания Офелии вовсе не была очарована появлением Азазелло. Это были дети из интеллигентных и преимущественно привилегированных семей, чьи родители обладали определенным влиянием. Хиппи с московских окраин в этой тусовке были редкостью. Друг Офелии Сергей Большаков тоже не пришел в восторг от ее нового партнера: “Азазелло - это какой-то "домик в деревне", рабочий класс, просто полностью. А Офелия казалась мне более интересным, интеллектуальным, развитым существом. Но его я не мог воспринимать совершенно, и мы никак не общались”.^[25] Как уже было выше отмечено, Азазелло под именем Павла получил нелестное описание в романе Аркадия Ровнера, основанном на свидетельстве Александра Дворкина, близко общавшегося с кругом Офелии перед своей эмиграцией (и намного позже написавшего собственные воспоминания26):[26]:

 

"Между тем, Офелия начала роман с Павлом, который теперь мыл свои сальные волосы и перестал вихляться. Но глаза у него остались такими же мутными, и говорил он так же медленно и гнусаво. Офелия придумала ему новое имя - Ариель. “У меня срыв, - жаловался он уныло, - Я с Офелией три дня не факался”. Алена однажды сказала: “Павел был урловым, и мы его к себе не пускали, а потом он стал Ариелем и сделался офелиным фаворитом, и теперь он наш, он настоящий хиппи. Когда Ариель шел с Офелией и встречал своих старых урловых друзей, он краснел, конфузился и старался их обойти, а они издали кричали ему: “Пашка, старый чувак, иди к нам!” Тогда он шипел на них: “Дураки, не в кайф, я теперь Ариель”, Офелия говорила про него: “Из всех людей я больше всего люблю бабочек и цветы”27.^[27]

 

Азазелло, без сомнения, стал новым проектом Офелии. Она учила его шить, вдохновляла рисовать и писать стихи. Он был совершенно ею очарован и посвятил ей стихотворение, сохранившееся с тех времен: “Мой малыш. Ты выше радуги. Ты можешь достать руками звезды”.^[28] Это были годы расцвета творчества и личностного роста Азазелло. Он говорил в интервью: “Понимаешь какая штука, у меня "телега" такая, я считаю, что каждый человек может рисовать, суть заключается в том, чтобы не бояться. Бог с ним, как ты нарисуешь. Я учился рисовать года два. Считай. Пока мне понравилось. Понимаешь? У меня были такие картинки, которые 6-7 раз красками покрывал, покрывал, покрывал, понимаешь? А самый кайф – ладно тебе нравится рисовать. Вот ты сидишь и рисуешь, а рядом сидит Офелия. Я оборачиваюсь – и просто по глазам вижу, что уже безо всяких наркотиков у нее кайф… Нравится…”^[29]

 

Мы знаем из слов Азазелло и других, что Офелия оказывала на людей не только художественное влияние. Гораздо больше она влияла духовно и идеологически - эти сферы для нее были тесно связаны с искусством. Офелия явно считала хипповство Gesamtkunstwerk - единым художественным целым со своими узнаваемым стилем, искусством и характером. Стать хиппи означало личностную революцию - постоянное самосовершенствование перед обществом и миром, неустанный поиск внутреннего “я” и смысла жизни. К сожалению, сохранилось мало свидетельств мудрости Офелии - и то лишь в памяти людей, которые ее знали. В отличие от некоторых своих современников, таких, как Юра Диверсант, она, похоже, мало задумывалась о том, чтобы записывать свои мысли или систематизировать свои взгляды. Хотя многие ее знавшие вспоминали, что она была - особенно в молодости - достаточно категорична в своих убеждениях и даже слегка тиранична, требуя от своего ближнего окружения строго этим убеждениям следовать. Рассказывая о ней, Азазелло время от времени упоминает ее острые словечки, и очевидно, что уже в середине 1970-х годов ее влияние как опытной хиппи находило глубокий отклик у юного, неопытного Азазелло - конечно еще и потому, что они, похоже, имели много общего. Они бескомпромиссно следовали общим моральным принципам, а такде разделяли глубокое почтение к расширяющим сознание наркотикам.
Как и многие хиппи, они читали духовную литературу, но непонятно, насколько сильно их увлекала эта сторона хиппизма. Ни Офелия, ни Азазелло не пришли к православной церкви, как многие другие хиппи, хотя Азазелло был крещен своим хипповским приятелем Сергеем Рыбко. Рыбко в конце 1980-х стал священником - благодаря влиянию о. Николая (Константина Скроботова), посещавшего первый летний лагерь хиппи в Гауе в 1978 году. Азазелло с присущим ему сарказмом так вспоминает этот эпизод своей жизни: Рыбко не только в течение полугода заставлял его много читать, но и постоянно расспрашивал о его сексуальной жизни и наркотиках: “Почему нет, я понимаю, скучно человеку. Не надо мне рассказывать, я знаю, как в Оптиной монахи пьют. Ну, тогда пили… Я сам с ними пил. Я тебе скажу большее: амфетамином у них многие трескались. Это вообще было, ох!”[30]

 

Азазелло имел непростые отношения с духовностью, которая не ограничивалась его дорогой к крещению, С одной стороны, очевидно, что он находился в постоянном поиске. Его очень трогала красота природы, он обращал особое внимание на свои сновидения и мечтания. По его стихам и рисункам видно, что он был очень увлечен символизмом. Его сказки про рыцарей, змей, птиц, одиноких странников показывают нам человека, склонного к мистике. И тем не менее, Азазелло обладал очень приземленными взглядами на мир. Он скорее был силен в биологии и географии, чем в духовных притязаниях. Он был больше скептиком, чем верующим - и это несмотря на то, что он жил в мире людей, которые ставили духовное выше рационального и предпочитали абстрактно размышлять, чем думать об эмпирических фактах. Одна записная книжка, которую он и Офелия получили от своего друга, представляет собой скрупулезно переписанное руководство по буддизму и индуизму под названием “Путь Сансари” (Past Sansari), и описывает круг бесконечного странствия между мирами, рождением, смертью и повседневностью между ними. Путь к свободе от многократных страданий через принятие и понимание цикла существований и внутренней свободы. Записная книжка содержит песнопения, дыхательные упражнения для сохранения самадхи - состояния блаженства, а также объяснения духовных основ вегетарианства. В английском языке эти идеи больше известны как “Колесо Сансары”. В Советском Союзе они были частью подпольной культуры и в основном распространялись через самиздат. В записной книжке большая часть записей, по утверждению Азазелло, принадлежат хиппи по кличке Змей (что может быть отсылкой к индуистской игре “Змеи и Лестницы”). Змей, похоже, действительно один из авторов и переписчиков, но скорее всего, что над тетрадкой трудились в несколько рук. Не все строчки одинаково серьезны. На странице 27 обсуждается связь между причиной и следствием и роль правды. Первой причиной значится “Хочу fuck (трахаться)”, следствием этого является “Make fuck (трахаюсь)”. Ниже - более серьезное: “Я хочу добра” - как причина и “Молюсь” -как следствие. Последующая дискуссия - об Истине, и потом опять четкая цитата: “Истина нейтральна” и “Как истина разрушает иллюзию”.

 

Az03-1979-1980-27

 

Многое из того, что можно встретить в этой записной книжке, мы найдем в жизни Азазелло. Мы знаем, что долгую часть своей жизни он был вегетарианцем. Поиски истины как подлинного смысла существования - это то, к чему он возвращался во многих своих размышлениях о себе, о любви, дружбе и жизни. И одновременно Азазелло скептически отзывался о Змее и его записной книжке - или, по крайней мере, не относится к ним настолько серьезно, чтобы не пошутить: “А вот этот Змей, кстати… Я всегда Офелии говорил: «Офелия, он тебя пишет. Ты что, не чувствуешь? Мне скучно было его слушать”31. И дальше он переключается на Змея и его диплом, полученный на факультете психологии, на историю его смерти в середине 1990-х и на то, как наркотики превращают даже хороших людей в плохих. Как видно, в результате всего этого, Азазелло не уверовал в Бога, который обещал помощь, но не помог. Жизнь среди наркоманов превращает тебя в безбожника.[32]

 

В действительности, в конце 1970-х Азазелло и Офелия думали, скорее, о реальной эмиграции, чем о духовном побеге. Они планировали, вслед за своими друзьями, уехать по “еврейской линии” в США. В своем интервью журналу Newsweek, Офелия говорила о своем намерении эмигрировать и хвасталась своими связями с еврейскими сионистами. Но де-факто у нее были и другие связи. Бывший бойфренд Офелии Алексей Полев по прозвищу Шекспир дважды присылал ей приглашение (интересно, что это все организовывал Саша Пенанен, находящийся в Лос-Анджелесе, а не сама Офелия).^[33] Рассказы о том, что случилось дальше, различаются, но, похоже, Офелия получила разрешение на выезд к своему “жениху” в Иерусалим, тогда как Азазелло, подавшему заявку под фамилией Калабин, было отказано. Офелия, которая предпочитала практичные решения, нашла Азазелло невесту - натурщицу Суриковского института родом из Белоруссии, которой нужна была московская прописка. После женитьбы на ней Азазелло сменил фамилию и заново попытался получить разрешение на выезд. Однако и второе его заявление, поданное уже под фамилией Шиленок, было отвергнуто. Офелия отозвала свое прошение. Советские чиновники, мотивируя свой отказ, заявили Азазелло, что они думают о его матери: "Она умрет без тебя”. Он был в ярости и разочаровании от лицемерия чиновника, который, очевидным образом, вымогал взятку.^[34] Но Азазелло и Офелии нечем было его подкупать, поэтому они остались там, где были - в их тогдашней квартире на Таганке, в которой стены были раскрашены психоделическими образами и где постоянно собиралось множество хиппи, преимущественно те, кто любил путешествовать в мир наркотиков - туда было проще добраться, чем в Штаты или Израиль. Весь этот неожиданно романтичный эпизод привел к тому, что Азазелло и Офелия скрепили свои отношения в ЗАГСе. Азазелло, похоже, исследовал и другие возможности, включая покупку необходимых ему документов у какого-то человека на Птичьем рынке у станции метро “Таганская”, а также визиты к сексуально озабоченному "решале" с которым он не рискнул остаться на ночь. В 1982 году Офелия, по свидетельству Азазелло, получила отказ (что противоречит версии отзыва, но не исключено, что она подавала заявление на выезд дважды).

 

После неудачных попыток уехать в Израиль или США, их путешествия, видимо, все больше и больше двигались в сторону психоделического и опиатного кайфа. В начале 1980-х Офелия и Азазелло переехали на квартиру на Таганской, и Азазелло, нуждаясь в деньгах, устроился грузчиком в магазин “Женская мода”. Он там был, по его словам, единственным грузчиком, тогда как их должно было быть тридцать. Уволился он довольно быстро, прихватив с собой две свиные шкуры в качестве компенсации, из которых он сшил себе кожаную куртку - единственный предмет одежды, который уцелел после трех лет пребывания Азазелло в психиатрической больнице. Остальной мир и даже другие хиппи все больше и больше смотрели на Азазелло, Офелию и их тусовку как на наркоманов, увлеченных исключительно своими потребностями, а также миром поставок и потребления.^[35] Тем не менее, пара по-прежнему находилась в центре пересечения разных дружеских кругов и хипповской жизни, не в последнюю очередь сидя за столиками кафе “Аромат”, географически являвшегося сердцем нового поколения хиппи, которым было чуждо излишнее пьянство “олдовых” хиппи с Пушкинской площади и которые искали больше духовность альтернативного мира. У них еще хватало возможностей очаровывать юных хиппи-неофитов, таких, как Валерий Штейнер по кличке Кисс, который решил стать хиппи после того, как увидел наряды Офелии и Азазелло. С апреля по июль 1981 года Азазелло путешествовал по Средней Азии с Николаем Константиновым по кличке Файф (он приобрел всесоюзную славу в 1976 году, снявшись в культовом фильме того времени “Розыгрыш”) и с девушкой по имени Алла Туманова. В 1982 году Азазелло повторяет поездку уже с Офелией, чему есть документальные свидетельства в виде нескольких рисунков в его архиве, часть из которых, возможно, авторства Офелии. Офелия оставила редкую запись, описав случайную встречу с пожилым среднеазиатским мужчиной. Но не все их впечатления от путешествия были позитивными. Офелия была атакована по дороге с почты, где ей пришлось стоять в очереди на июльской жаре. Азазелло, страдая от абстинентного синдрома, остался в квартире. Услышав крики с лестничной клетки, он вышел на защиту Офелии от приставаний излишне настойчивого ухажера. В целом, их вердикт был такой же, как и у многих других хиппи: советский Восток, на самом деле, совершенно другой. Азазелло заключил, что, хотя они по дороге в Ташкент и встретили похожих на них людей, но в целом “там другой менталитет народа, очень сложный”. Он достаточно рефлексировал, чтобы заметить колониальные намеки в своих словах, добавив про “бремя белого человека” - в своем обычном стиле, допускающем несколько трактовок (так что смысл реплики осталось неясным, была ли это самокритичная ирония или он серьезно верил в колониализм).[36] Контакты, хранящиеся в его записной книжке, которую он захватил в эту свою поездку с Офелией в Ташкент, содержат несколько местных адресов, но все они, по-видимому, принадлежат этническим русским или евреям: там были Александр Раевский (все еще живущий в Ташкенте фотограф) и Константин Титов (художник, живущий теперь в Сан-Франциско). Советская хипповая Система лишь краем коснулась Ташкента, но, тем не менее, работала. Константин Титов вспоминает, что его дом был своего рода пристанищем для путешествующих из России хиппи, которых он потом направлял в Самарканд, Бухару, в горы - или на соседние поля с анашой. Азазелло радостно вспоминает, как получил отличный гашиш от старого дворника, работающего в самаркандском дворце пионеров. Гашиш был везде. Курили не только старики, но и молодежь: “Ты в троллейбусе едешь, троллейбус между машинами гонки устраивает, ты чувствуешь, там молодой водитель с ребятами – и запах летит”.[37] В тот год, когда Азазелло путешествовал с Файвом, они также побывали в Ашхабаде в Туркмении, где жил биологический отец Файфа. Азазелло там тоже все понравилось - за исключением жары, которую он периодически комментировал. В то же самое время, жизнь в Средней Азии была невероятна дешевой и полной приключений. В этом смысле Узбекистан и Туркмения выполняли для Азазелло роль западно-азиатских хипповых путешествий: поездки через незнакомые и знакомые земли и открытие-осознание того, что где-то есть образ жизни, так не похожий на московский - в хорошем и плохом смыслах.

 

Азазелло был настолько потрясен Средней Азией, что уговорил Офелию поехать с ним на следующий год. Они опять связались с Титовым и путешествовали с ним и десятком других хиппи, преимущественно из Прибалтики, в Самарканд. В Самарканде Ахахелло и Офелии, в итоге, понравился больше всего. Несколько тщательно раскрашенных рисунков из архива Азазелло воспроизводят орнаменты "города чудес", особенно Шахи-Зинда, знаменитого некрополя на его окраине (авторство этих конкретных рисунков, в действительности, может принадлежать Офелии). Средняя Азия, похоже, произвела на них не столько духовное, сколько художественное впечатление. Красочные местные узоры отлично сочетались с эстетикой цвета Азазелло и Офелии. Филигранные орнаменты исламских керамики и текстиля соответствовали их интересу к народному искусству и костюму. Картины также отражали их интерес к местному краскам природы, где солнце играет главную роль. На одной из среднеазиатских картинок, выполненных фломастером, Азазелло изобразил Офелию, в своей широкополой шляпе похожую на ведьму, сидящеую на траве в окружении маков и в лучах оранжевого солнца. И хотя Средняя Азия не совсем Шангри Ла, это было ближайшее место, куда советские хиппи могли приехать в поисках потустороннего.

 

AZ- green folder – 041

 

AZ- green folder – 025

 

Az – green folder – 32

 

Az-green folder – 045

 

Титов, который был, возможно, самым преданным хиппи среди молодой богемы Ташкента, вспоминает, что поначалу принял Азазелло за сноба, но вскоре они стали общаться больше, хотя Файф оставался его ближайшим другом. Титов служил в Афганистане и получил там ранение. Азазелло, который по его словам, очень интересовался службой в Афганистане и тем, через что солдатам пришлось там пройти, быстро понял травму целого поколения молодых людей.[38] Аннеми Уммелз, которая встретила Азазелло в Москве десять лет спустя, рассказывала, что в его доме жили несколько бывших “афганцев”, и он даже был кем-то вроде их лидера. Однако в то время у хиппи было мало армейского опыта, поскольку большинство из них пытались откосить от службы в армии, симулируя психиатрическое заболевание. Титов также помнит много разговоров с Азазелло о сущности хиппизма. Интересно, что Офелия была в них лишь слушателем, позволяя Азазелло говорить. Именно он стал лидером в их паре в глазах внешнего мира, хотя Титов вспоминал, что они оба были легендарными и скандально известными - не в последнюю очередь, заметил он, благодаря тому, как сурово они истязали свои тела в поисках идеального кайфа. Однако степень их наркотической зависимости была ему неизвестна - лишь Азазелло и Офелия знали об этом, особенно когда их накрывал абстинентный синдром. В конце лета Константин присоединился к друзьям на обратном пути в Москву и провел там с ними некоторое время, откуда он направился своей дорогой хиппи с Востока на Запад, путешествуя в Вильнюс. Азазелло и Офелия также ездили на запад - часто и преимущественно с определенной целью: Львов был известным местом поставок и торговли опиумом, который изготавливали из собираемого в округе мака. Во Львове, в отличие от Ташкента, была колоритное сообщество хиппи и отлично налаженная система сбора и продажи всех видов опиатов. Когда их друг Сергей Троянский, открывший наркоторговлю в западных территориях еще во время поездки в Подолье в 1979 году, был арестован - вместе с Джузи, Алексеем Егановым, впоследствии ставшим мужем Йоко, подруги Офелии, и Юрой Диверсантом за торговлю наркотиками, Офелия и Азазелло бежали во Львов. Время и последовательность событий не совсем ясны и их трудно отследить, поскольку мы должны полагаться только на свидетельства Азазелло, но очевидно, что он и Офелия попали под наблюдение правоохранительных органов, периодически подвергаясь задержаниям и арестам. Оба они были помещены в одну и ту же психиатрическую больницу в 1981 году (возможно, после путешествия Азазелло по Средней Азии): Азазелло содержался в одном отделении больницы, Офелия - в другом. Азазелло, в нарушение правил, навестил подругу. Из-за некоторых медицинских профилактических мер в отделении больницы, где находился Азазелло, его заключение длилось шесть месяцев. Офелия вышла раньше.

 

Львов оставался для Офелии и Азазелло постоянным местом назначения и центральным пунктом наркобизнеса. Связи укрепились, когда Йоко в 1982 году оставила Джузи и познакомилась со львовским хиппи Артуром Волошиным. Йоко вспоминает, что ее часто отправляли собирать “штуки” в Западную Украину, особенно в Волоченец - город на украинско-молдавской границе, где поезд останавливался на две минуты, которых хватало на покупку мешков мака у знакомых по 25 рублей за штуку (мешок). Юра Диверсант выбрал еще более опасный путь, собирая мак на государственных полях под Львовом, подвергаясь риску быть растерзанным собаками или даже застреленным. Но погоня за наркотиками - это еще не все. В 1979 году Йоко и Джуси открыли для себя поля в Молдавии, где Джузи, химик по образованию, производил из мака героин, дающий на восходе солнца самый потрясающий кайф. Мы не знаем ничего конкретного о поездках Офелии и Азазелло в это время, но они, вероятно, мало чем отличались одна от другой. Компания путешествовала снова и снова - все, за исключением Джузи, который в 1980 году попал сначала в тюрьму, а затем в психбольницу института им. Сербского на два с половиной года. Львов и его окрестности стали "спасением" для московских хиппи - и их погибелью. Они полюбили деревню Великие Грибовичи, где местные жители торговали маком с крыльцов своих домов. Но каждый раз, заходя в вагон поезда со своей поклажей, полной опиума, они рисковали потерять свободу. Однажды Йоко, Офелия и Азазелло отправились в дорогу втроем, но Йоко пришла в ужас от поведения Азазелло и вернулась в Москву всего лишь через несколько часов после начала путешествия. По ее словам, наркотические рейсы продолжались до конца 1980-х. Для Азазелло они закончились в 1987-м, когда его арестовали на Киевском вокзале в Москве. Для него эта эпоха на этом закончилась.[39]

 

Азазелло, “мы” и “я”

При внимательном рассмотрении, насыщенное содержимое разнообразных материалов, включая стихи, тексты песен, рисунки, телефонные номера, философские рассуждения, вырезки из газет и даже картинки, выполненные с помощью пятен крови, указывает на три основные проблемы, волновавшие Азазелло в то время - или, скорее, три сферы, где он, по его мнению, мог себя выразить. Во-первых, под очевидным влиянием Офелии, он попытался для себя определить, что значит - быть хиппи. Эта попытка индивидуального и коллективного самоопределения нашла свое выражение в вышеупомянутых сказках, а также более прямых объяснениях, таких как манифесты и стихи, которые прямо обращались к практикам и характеристикам хиппи. Помимо всего прочего, почти все рисунки отражают символы хиппи или идеализированную версию хипповства. Тесно переплетена и фактически неотделима от первой проблемы тема наркотиков, считавшихся неотъемлемой частью существования хиппи. Их эффект усиливался и находил отражение в многочисленных рисунках и большинстве записей. И наконец, страстная любовь к музыке отражена в записных книжках, заполненных цитатами и отсылками на определенные песни и группы. Считалось, что музыка и ее “чувство” объединены с наркотиками в стремлении к тому, что советские хиппи называли “кайфом” - это ощущения подъема, познания, удовлетворения и приключения, которые хиппи пытались достичь различными способами. Кайф был тем, что объединяло все три области творчества Азазелло - это и он сам, с самого начала выступающий как центральный персонаж, его главная забота и его бесконечный проект совершенствования.

 

Юольше всего идеи хипповства его интересовали, похоже, в ранние годы его совместной жизни с Офелией. Именно тогда его записные книжки полны оптимизма, а он сам наиболее продуктивен. Причудливые фантастические существа, замки и сюрреалистические пейзажи украшают каждую страницу. Огромное количество рисунков того времени дают возможность предположить, что Азазелло был художником-графоманом (русский сленг, означающий чрезмерно продуктивного писателя). На одной странице записной книжки, датированной 1977-1978 гг., есть прямой ответ на вопрос “Кто такие хиппи”. И хотя, кажется, записи там, скорее, принадлежат Офелии, рисунки, скорее, характерны для Азазелло - немного провокативные, слегка сюрреалистичные, детально прорисованные и показывающие нам кривую усмешку на лице художника. Текст, написанный рукой Азазелло, гласит: “Hippy - это не мода (“хотя случается и так” - позже приписано сверху) и не философское течение, и не понятие из социологии. Hippy - это психическое состояние человека, и это значит только так и никак иначе”. Ниже содержится еще один афоризм, характеризующий хиппи: “Мы идем и пьем, мы идем и смеемся, и мы курим гашиш и над цветами дымом вьемся”

 

Az04-1977-1978-23

 

Помимо демонстративной небрежности последней и внушительной серьезности первой, эти две фразы также указывают на уверенность хиппи в том, что их образ жизни - естественный образ жизни, лишенный притворства (претенциозности) и, насколько это возможно, приближенный к самобытному состоянию человека. Азазелло проиллюстрировал эту идею многочисленными рисунками, главный герой этой страницы - версия его самого (при ближайшем изучении становится очевидно, что он рисовал только себя и Офелию), одетого в хипповый прикид: погоны на худых плечах, тонкие как ветки руки (большинство хиппи-наркоманов сильно недоедали), пиджак в стиле “Сержанта Пеппера” с двумя “глазастыми” карманами, из одного торчит шприц, крест на груди, тату-”пацифик” на руке (хотя обычно хиппи не носили татуировок). Некое подобие художественного изображения молнии привлекает внимание к его ширинке - деталь, которая в реальности присутствовала как минимум в еще одной паре джинсов, сшитых Светой Марковой для Шекспира. Рядом с основной картинкой находится аллегорический рисунок маленького замка с надписью Evil Chinese Imperator (“Злой китайский император”), хотя основной смысл заключен в преклонившем колено хиппи, зачарованно смотрящем на маковые цветы. Мак содержит семена, из которого делался любимый наркотик хиппи: их очищали, варили и выпаривали, из этого потом готовили чай, который назывался “кукнар”, или сиропообразное вещество, который называлось просто “мак” и которое потом кололи в виде инъекций. В записных книжках и разрозненных листках бумаги есть множество одинаковых или похожих символов. Почти все записи сделаны на английском - здесь есть фрагменты известных песен, особенно “Роллинг Стоунз”, но большинство из них выглядят как поток сознания самого Азазелло. Отсутствующие артикли и странные обороты выдают русскоязычного автора, хотя в целом английский Азазелло впечатляет, учитывая, что он его почти не учил в школе. И опять-таки, это было влияние Офелии. Как дочь бывшего шпиона под прикрытием, преподающего в Оксфорде, она, по многочисленным свидетельствам, свободно говорила по-английски. Ее мать, Тамара Александровна Барабаш, была автором нескольких учебников английской грамматики.^[40] Вполне вероятно, что Офелия также является источником многочисленных фраз, разбросанных по записным книжкам, очень похожих на те бескомпромиссные высказывания, которыми Офелия славилась среди своих друзей. Записная книжка за 1977 год включает искусно прописанный лозунг “Идеология есть заболевание мозга” и еще “Безидейная революция”

 

Az16-1977-27

 

В записной книжке примерно того же периода юный хиппи, чья голова представляет собой шар из переплетенных колец, собирается повиснуть на спасательном круге с часами, нависающим над пропастью так высоко, что мы видим закругленность горизонта. Подпись гласит (и это больше похоже на Азазелло) “Внимание, всем оставаться на местах. Он остановит время”

 

Az04-1977-1978-04

 

Азазелло возвращается к хиппи (и, следовательно, к коллективному самоопределению) в стихотворении, которое может быть датировано более поздним периодом, поскольку там он упоминает, что настали "трудные времена". Здесь, определенно, более мрачные интонации, чем в игривых сочинительствах середины 70-х. “Тьма наступала - они корчевали и вытаптывали нас, били, издевались и уничтожали, некоторых сводили с ума. Я видел сломанные цветы: пустые глаза, испуганные лица, бессильно опущенные руки”. Он также открыто пацифичен и не упоминает наркотики. Текст начинается с “Мы - хиппи. Был момент и я думал - остались самые твердые”. Он продолжает подобным демонстративным тоном и утверждает, что именно хиппи принесут миру новый дух:

“Мы, хиппи - творцы и создатели Нового Духа, передаваемого нами в рисунках и картинках, стихах и прозе, в музыке, песнях и танце, в одежде и украшениях, в отношении между собой и обществом Взрослых. (...) Как и прежде, мы отрицаем насилие и нетерпимость, конформизм, лицемерие, злословие и прочие гадости, на коих Взрослые пытаются взрастить себе подобных. Это не для нас. Мы выбираем улыбку. А не камень, цветок, а не автомат, мы выбираем Свободу, Любовь и Мир. Поэтому мы вместе всегда”.

 

Стихи, слайд 0344

 

Это стихотворение может намекать на влияние со стороны еще одного друга тех времен: Юрия Попова, известного по кличке "Диверсант". Как и Офелия, Диверсант был хиппи “первого поколения”. В отличие от нее, он был непримиримым активистом, считавшим свое хипповство политическим призванием. Кредо Офелии в отношении политической активности, похоже, заключалось в том, чтобы быть как можно тише - это решение легко объяснить, принимая во внимание травмы, которые она каждый раз получала, приближаясь к политике. По словам Саши Пенаннена, она плакала, рассказывая ему и его жене Свете об арестах 1971 года. Ее первого мужа Игоря Дудинского выгнали из университета за участие в диссидентской демонстрации. Она также испытывала влияние со стороны критически мыслящих студентов после насильственного подавления Пражской весны. В романе Ровнера она (ее прототип) говорит: “Важно быть похожим на всех, чтобы делать то, что хочешь”.^[41] Диверсант придерживался противоположного мнения. Он был давним соратником Офелии, хотя неизвестно, были ли они когда-нибудь близкими друзьями. Он был частью группы “Волосы”, и некоторые из его миниатюр были представлены на выставке 1975 года, но он не входил в тот ближний круг, которые делал “Волосы” коммуной, а не только художественной группой. Диверсант тоже достаточно сильно пострадал из-за своего хипповского образа жизни, политической активности и употребления наркотиков. Но это не останавливало его от того, чтобы высовываться снова и снова, писать памфлеты, открытые письма и петиции, подписанные (якобы) как можно большим числом его друзей. И Азазелло, и Офелия фигурируют в его документах, хотя, что интересно, не в одно и то же время. Азазелло подписал письмо, адресованное американской молодежи, весной 1983 года, указывая там в качестве своего адреса тот, по которому он жил в детстве. Светы Барабаш нет среди 89-ти подписантов, включающих Кестнера и их бывших товарищей по путешествиям - Файфа и Аллу Туманову, а также ближайшую подругу Офелии Веронику Еганову по прозвищу Йоко. Азазелло подписал письмо как “Толик Азазелло”. Ведущий информационного отдела “Радио “Свобода”, зачитывая письмо, не удержался и удивился вслух: “Это настоящая фамилия?” Тем не менее, когда в 1989 году Диверсант создал собственный журнал “Свобода”, который должен был стать рупором миротворческой организации “Свободная инициатива”, он указал Светлану Барабаш как одного из одиннадцати участников (и одну из двух женщин). Азазелло, имени которого там нет, уже не был в то время партнером Офелии, увлекшись девушкой по кличке Ирина Пьяница. Вне зависимости от этого, совершенно очевидно, что Диверсант всю свои хипповую жизнь находился в ближайшем круге Азазелло и Офелии (и его жизнь закончилась в том же самом году, что и жизнь Офелии, в 1991-м, когда он предположительно покончил собой, замерзнув на улице на зимой). Интонации его многочисленных манифестов перекликаются с Азазелловским “Мы - хиппи”. “Мы выступаем за отмену стереотипного мышления, которое всегда ведет к насилию, эгоизму и власти, и верим, что мы победим - поздно или рано. Мы идем плечом к плечу, и я думаю, одариваем друг друга бескомпромиссным эмоциями. Не плачь, помни, что когда они сломают тебе нос или руку, это будет больно, тяжело и унизительно, но наша любовь не станет меньше нас, она неизбежно будет расти к миру, пока последнее зло не исчезнет с лица Земли”, - написал Диверсант в манифесте, который он датировал 1976 года, публикуя его в своем журнале “Свобода” в 1989 году. Общее направление мыслей и самоопределения манифеста Азазелло очевидны: любовь и солидарность восторжествуют над болью и преследованиями, которым подвергались хиппи. Несмотря на то, что подобный нарратив использовался также и западными хиппи (не в последнюю очередь, мотив, прозвучавший в фильме “Волосы”), накал, с которым упоминаются унижения и насилие, указывает на то, что переживания эти были вполне реальными, сформировавшими мир Азазелло и его друга в гораздо большей степени, чем это было в случае с большинством американских хиппи. В то же самое время, призыв к любви и дружбе приобрел больший вес в этой среде. Фактически, это было тем, что сохранял людям жизнь. Стихи, написанные под влиянием наркотиков, празднуют любовь хиппи, хотя хиппи там не упоминаются как таковые:

 

Мы - свет,
Свет струится из наших глаз в мир.
Мы вырастили сад волшебный в серых сумерках
И стали цветами радужными в этом саду.
Мы радуемся, видя свое отражение в лунных тенях,
Солнечных зайчиках и облаках,
Мы входим в наши глаза,
Разливемся жаркими волнами в нашей крови,
Рвемся из сердец взрывами Лава,
Удивляемся видя себя и любим
я люблю тебя и всех нас,
Мы - океана волны, мы - наш сказочный мир,
Мы - нежные цветы,
И мы - свет, струящийся из наших ярких глаз в мир,
Мой и твой,
Наш мир.

(Poems slide 0343)

 

Однако, очевидно, что Азазелло чаще всего размышлял о себе самом, чем о судьбе советских хиппи или своего поколения (что как раз было излюбленной темой Диверсанта). Это видно из его рисунков, большинство которых изображает его самого, а главный герой его сказок очень похож на него и Кестнера. Действительно, глубокий самоанализ характерен для его дневников и стихотворений - жанр, который он освоил довольно поздно, возможно, во второй половине 1980-х, несмотря на то, что некоторые его стихотворения написаны ранее (написанные от руки, они содержатся в его записных книжках). Азазелло, похоже, вел дневник время от времени. Длинные тексты стали появляться только с начала 1990-х, в них он, в основном, размышляет о своей любви к дочери Тане. Опосредованной формой самоанализа были его частые отсылки (цитаты) к текстам песен, которые сопровождались рисунками, и бесконечные возвращения к жанру фантастических сказок, которые являются тонко замаскированными размышлениями о его месте в большом мире.

 

Определить даты его стихов практически невозможно, потому что он отпечатал все свои стихи в 1990-х, собрав их в сборник под названием “Бойтесь горилл”. Первая часть озаглавлена “Наблюдения с января по Страстную неделю 1992 года” и вторая часть - “Смутное время: с осени 1992 года и далее. Москва 1992”. Значение заголовков не совсем понятны, но они свидетельствуют о некоторых важных моментах жизни Азазелло. Главный заголовок - “Бойтесь горилл” - инверсия обычного заверения в том, что бояться нечего: таким успокаивающим тоном воспитателей взрослые разговаривают с детьми в на людях. Первый подзаголовок дает нам хронологию, а также демонстрирует, что, по крайней мере, эту часть своей жизни Азазелло жил по религиозным ритуалам. Второй подзаголовок представляет собой образ того времени, по иронии судьбы, позже закрепившийся за Россией того времени: 1990-е теперь принято считать периодом дикости и беззакония. Тот факт, что Азазелло не пронумеровал страницы, а также не хранил их в определенном порядке, делает совершенно невозможным отследить, какое стихотворение относится к какому сборнику. А может быть, на самом деле, вся эта игра с заголовками и подзаголовками - это просто игра, стеб: использование формальных или звучащих как формальные выражений (фраз), ради того, чтобы высмеять эти самые выражения (фразы). Есть некоторые свидетельства в пользу последнего, потому что Азазелло очень скрупулезно записывал время и место написания стихотворений, вплоть до дня, времени дня и абстрактного местонахождения (например, “в метро”), но не дал никаких намеков на год и место. Он одновременно упорядочивал и сбивал с толку совершенно сознательно. Сами стихи мало помогают соотнести их с тем или иным заголовком. Но безусловно, они практически никогда не затрагивают религиозные или политические вопросы: в центре их - всегда “Я”. “Я” Азазелло, преимущественно всегда в состоянии наркотического дурмана, часто растворяющееся в предметах (тема, уже знакомая нам по его рисункам). Именно появление этого “Я” убеждает Азазелло в том, что его стихи с начала 1989-го и потом - хорошие: “В 1989 - суть в чем заключается, почему я считаю, что они хорошие? Потому что я начал писать «я», а до этого было «мы, мы, мы». Редко там - «я пройду по горизонту, объятый пламенем заката»”.^[42] Тем не менее, Азазелло и до этого играл с понятиями “я”, “мы” и “он”, подчеркивая их взаимозаменяемость и свое право на то, чтобы действовать как личность и чтобы его воспринимали как личность. Это кредо индивидуализма изложено в редком стихотворении, без названия, датированном 1981 годом.

 

ты, я, они - Мы,
вместе все, разные все,
но в отдельности - когда ночь,
когда ночной дождь, когда капли на лице -
скажи мне, что я не ты, а он - не я.
я помню один безумец кричал - Мы одна семья!
я - семья?
кто хочет играть в дочки-матери?
пас. я не семья.
я - это ты. а он - это я.

(слайд 321)

 

Неясно, выступает ли тут Азазелло против риторики хиппи или против коммунистической идеологии, но он очевидным образом отстаивает себя перед коллективными требованиями , отвергая любые ярлыки, которые не относятся к единственной и неповторимой личности. Тем не менее, новое самоуверенное “я” Азазелло обычно настолько встроено в природу или времена года, что это “я” объективируется, превращая в неконтролируемую игру сил. Вместе с ощущением слияния с природой, спровоцированным наркотическим состоянием, а также отражающим его особый взгляд на себя как на часть вселенной, погода, времена года и окружающая среда играли большую роль в его самопознании.

 

“дожил, дотянул, дорвался и вот осталось несколько шагов до лета, весна официально открыта и обнимает каждого обращающего на нее внимание, поэтому я не свожу с нее взгляда, обнявшись, мы идем с ней в лето, которое раскрывается навстречу вширь простором необъятным, манит и ворожит, раскручивая калейдоскоп цвета, запаха солнца и тепла. опять я переступаю порог рождения самого себя”.

 

/Утро шестого апреля, пять лет со смерти дождика/

(Слайд 0394)

 

Дата и время, указанные в этот раз, отсылают к черному коту по кличке Дождик, который жил у них с Офелией (фото) и про которого мы знаем, что он умер в 1985 году. Дождик был для них любимым членом семьи, Офелия и Азазелло всегда брали его с собой, когда переезжали на другие квартиры: на Кутузовский проспект и на Мосфильмовскую улицу, пока наконец они и кот не вернулись в дом родителей Офелии. Азазелло с раздражением вспоминает, как отец Офелии прибежал к нему в панике со словами, что Дождик умирает под креслом. “Что ты от меня хочешь? Он родился в 1916 году, а я родился в 1956, и он бежит ко мне”.[43] Азазелло считал отца Офелии слабым человеком, лишенным воображения. Напряженность возникала даже вокруг темы строгого режима приема витаминов, соблюдаемого родителями Офелии, заботящихся о своем здоровье (можно предположить, что они в свою очередь были не в восторге от чрезмерного употребления дочерью и зятем наркотиков). Но как нагловато заметил Азазелло в интервью Ирине Гордеевой (взятом в 2015 году), сейчас в живых остались только он и тетя Офелии - Валя, тогда как все остальные умерли. Однако в какой-то момент Азазелло признался, что он тоже был увлечен хипповским пристрастием к здоровому питанию - из этических соображений. Несмотря на то, что Офелия ему говорила есть мясо, чтобы поддержать его “мужскую силу”, он стойко от мяса отказывался. С сожалением вспоминал он о том, как упрекал свою мать за то, что она положила ему в салат кусок колбасы. “Вот сука какой был! А сейчас бы упал и сказал: “Мама, дай мне ту колбаску!” Не то, что колбасу – прощения бы попросил”. ^[44]

 

Начиная с ареста в 1987 году у Азазелло начались очень тяжелые времена, эти три года, он характеризует как в первую очередь одинокие. Именно в это время он написал запоминающееся стихотворение, в котором фантазировал, что будет делать, когда выйдет из больницы, и одновременно исполненное тоскливым страхом, что, может быть, он останется в ней навсегда…

 

1

когда-нибудь отсюда выйду я не обернувшись
забуду про лечение больных
забуду слова врач похожее на враг
забуду - что я был не человек
забуду здесь

 

2

передо мною будет путь
уйти в леса дремучие
средь гор высокий скрыться
в густых туманах поселиться
обресть покой, в покое пребывать
с зимой под снег за сном здоровым лезть
и после сна адамом по земле гулять
от всех скрываясь
и природой наслаждаясь

 

3

или скорее в мегаполис
где буду я невидим среди стен
найти средь переулков тупики
и между башен башенок укрыться
в тумане городских огней
с работы на работу каждый день
зависнуть в келье между небом и землей
этаж 15-20-ый
зимой тесней страстней
рефлектор обнимать
и ждать и ждать чего-то
ждать
чего не будет или что прошло
и навсегда и никого

(Слайд 0535)

 

В интервью он возвращается к этому своему страху застрять в больнице, отсылая к рассказу Чехова “Палата номер 6”, в котором говорится о докторе, который был объявлен коллегами сумасшедшим и заперт в собственной больнице. “Вот именно из тебя делают робота, я боялся, что останусь таким. Ты знаешь, какое это состояние? Ты даже убить себя не сможешь. Ты понимаешь свою ущербность и не сможешь. Вот так“.[45] Лечение, которое ему назначили, было для него пыткой. “И когда я попал в 12 отделение, мне сказали: три укола в день. Кололи три недели. И через неделю я уже не мог, знаешь, я к врачихе подходил – моих лет женщина, красавица красавицей. И вот я языком еле ворочая, с третьего раза пытаюсь сказать: воткните укол. А она – “О-о-о, ты у нас молодцом, держишься. Ну, еще пару недель””. Азазелло также вспоминает, как его зубы начали болеть и выпадать. “И мне анальгин не давали, потому что у меня статья по наркотикам. Они мне говорили: «А вдруг ты из этого анальгина наркотик сделаешь?»

 

Азазелло был очень чувственным человеком. Он тяжело переносил отсутствие секса во время пребывания в больнице. Как и другие пациенты, он прибегал ко всем возможным видам практики, чтобы это компенсировать. Он несомненно все еще был привлекательным мужчиной, потому что спал с медсестрами - за что его и наказывали, так как вступать в отношения с персоналом было запрещено. Однако чаще всего приходилось помогать себе руками. И это явно тревожило его даже много лет спустя, когда он, передавая свой архив, продемонстрировал удивительного масштаба чопорность: “У меня там был секс, медсестры какие-то, за это наказывали – за связь с медсестрами. Я там занимался вообще непотребством, которым даже в детстве не баловался. Я целенаправленно трогал себя последний год – дрочить, ты представляешь себе такое? А фигли ты будешь делать? В общем, поллюция. Вообще труба. А теперь белье кастелянше сдавать. А там такие друзья были! Миша Огнев, бабушку в 16 лет убил... Убил утюгом бабушку в 16 лет, потому что она была ведьма. В общем, приехал в Сычевку, в 5 больницу, представляешь, он к тому времени уже 17 или 18 лет провел. Накачался! Он вот такой! Мы с ним качались. Культурист! Знаешь, как мы качались? Он отжимается, а я у него на шее как ковбой сижу. Называлось – качаемся. И вот он такой пацан, за завтраком подходит: «Ты представляешь, я прошлой ночью тысячу триста сорок раз передернул». Я говорю: «Миша! Считаешь ведь еще!» Представляешь? Ну как это представить? Мало того, что дурью какой-то маешься, еще и грешишь! Вообще это неестественно, непотребство, и никакого удовольствия, тфу!”[46]

 

Несмотря на разнообразные знакомства, главное воспоминание Азазелло об этом времени - одиночество. Он посвящает ему то, что он называл “гимном одиночеству” - стихотворение, которое, предположительно, было написано в течение его трехлетнего одиночества.

 

одиночество мой удел
я царствую в нем безраздельно
одиночество мой щит
я скрываюсь за ним мгновенно
одиночество радость моя
мы друг друга так понимаем
одиночество горе мое
мы друг друга вместе ломаем
одиночество солнце мое
под ним кроме льда
ничего не найду
одиночество моя луна
под ее лучами иду
одиночество
мой самый надежный друг
одиночество мой самый надежный враг
когда-нибудь я пойму
что я мертв
и уже никогда не умру
одиночество оружье мое

(Слайд 0527)

 

Позже, в своем интервью, Азазелло уверял, что Офелия не была ему верна в тот период времени: “Я понимаю - если ты наркоман, то ты не можешь быть один”. Но единственное сохранившееся письмо Офелии к Азазелло, датированное этим временем, полно любви и нежности. В нем - воспоминания о прошлой поездке на берег моря в Эстонии и на Украину, и заканчивается оно самым известным стихотворением Роберта Бернса “Любовь как роза, роза красная”.

 

Азазелло, любовь, Hi.

Я сижу у окна и вижу, как солнце плавится и истекает золотом в нежно-розовых, абрикосовых сумерках и вспоминаю один из изумительных прибалтийских закатов в Клоого-Раньде: нас, впившихся с закатное небо взглядом, крепко держащихся за руки и старающихся запечатлеть уходящее на ночлег солнце, неожиданно выгнутую радугу и тучи в образах мчащихся средневековых рыцарей. Еще я вспоминаю шелковое разнотравье Хотрицы и влажную мглу украинской ночи и driver-обезьянку, слившегося с огромным рулем, одержимого идеей отмщения. Фолкнеровский персонаж… Я ощущаю твое присутствие постоянно. Порой мне кажется, что достаточно тебя погладить по голове и действительно кончится дождь и рухнет стена и мы будем вместе шагать по дороге… Я тебя люблю прекрасноволосый лисенок. И хочу подарить чудесное стихотворение Р.Бернса

 

Тебе мой любимый
Любовь, как роза, роза красная,
Цветет в моем саду.
Любовь моя - как песенка,
С которой в путь иду.
Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна.
Не высохнут моря, мой друг,
Не рушится гранит,
Не остановится песок,
А он, как жизнь, бежит...
Будь счастлива, моя любовь,
Прощай и не грусти.
Вернусь к тебе, хоть целый свет
Пришлось бы мне пройти!
Очень звонкое и чистое стихотворение, правда?

 

Да, кстати, я подстриглась под мальчишку, волосы катастрофически лезли . прическа называется воробей.

 

Az26-1986-1987-1988-098

 

Az26-1986-1987-1988-097

 

Ясно, что это письмо являлось значимым для Азазелло, раз он хранил его на протяжении многих лет, тогда как другие (а можно предположить, что это было не единственное письмо, отправленное ему Офелией) бесследно исчезли. Тем не менее, когда Азазелло вышел на свободу, его отношения с Офелией уже были обречены, хотя после смерти матери Азазелло (она умерла, когда он находился в заключении) у них появилась квартира, которую они впервые могли назвать своей. Все же, несмотря на то, что они творчески вдохновляли друг друга, Азазелло и Офелии не были гармоничной парой - возможно, не были ею никогда. Записи Азазелло полны упоминаний о его ссорах и разногласиях с подругой. Претензии с ее стороны всегда выглядели одинаково: Азазелло был груб, вспыльчив и капризен. Азазелло, в свою очередь, устал от беспощадного реформизма Офелии.^[47] По мере того, как его отношения с Офелией портились, Азазелло все больше и больше страдал от разницы между тем, как он видел себя, и тем, как его воспринимали приятели, осуждавшие его за грубость и находившие его скучным. Его ближайший друг Кестнер попал в тюрьму в 1981 году и больше уже никогда не вернулся в Москву. Многие другие ребята из тусовки, такие как Диверсант и Сергей Троянский, также оказались за решеткой в начале 80-х. Лучшая подруга Офелии Йоко была о нем не самого лестного мнения, как и многие девушки-хиппи. Есть и другие свидетельства того, что Азазелло, безусловно, вел себя грубо и временами проявлял насилие по отношению к своим партнершам: Ирина, с которой Азазелло стал встречаться после того, как расстался с Офелией, попала в больницу со сломанным ребром после драки с ним, и, как и Офелия, похоже, постоянно страдала от рукоприкладства Толика, который был куда как ее сильнее и крупнее. Нельзя сказать, чтобы Азазелло совсем не чувствовал раскаяния и не занимался самокопанием, но, тем не менее, он с вызовом реагировал на то, что он воспринимал постоянные многочисленные требования со стороны других изменить свой характер - изменить самого себя. Стихотворение, озаглавленное “Я не могу”, завершается строкой: “Я не могу быть другим, не самим собой, это противно моей природе, я уже есть, не слепой и не ясновидящий” (Слайд 0393). В интервью он говорит о том, как Офелия упрекала его за грубость, а затем вызывающе заявляет, что ему плевать на мнение других людей, что он может сам увидеть, когда он неправ, после чего он затих… В реальности он очень заботился как о том, что люди думали о нем, так и о собственной порядочности, за за которую он страдал, за которую он боролся, и которая, как он был уверен, в какой-то момент возьмет верх и, наконец, будет признана другими.

 

Есть много версий того, как Офелия и Азазелло расстались, большинство из них представлены самим Азазелло. Но все они так или иначе связаны с тем фактом, что Азазелло хотел быть лучшим человеком, чем тем, кем он был в собственных глазах и глазах остальных. Его неспособность быть этим самым лучшим человеком злила его - иногда он злился на себя, а иногда на Офелию. После длительного заключения психиатрической больнице он вернулся к Офелии, которая стремилась создать с Азазелло настоящую семью. Она мечтала о ребенке (которого она не смогла зачать, возможно, из-за нескольких абортов, сделанных в юные годы) и, согласно ее подруге Йоко, в целом была готова отказаться от некоторых аспектов беспокойной хипповской жизни. Она обставила квартиру, которая досталась Азазелло от его покойной матери, повесив шторы и расставив посуду, в надежде на более стабильную и спокойную домашнюю жизнь, чем та, которой она жила последние десять лет. Азазелло, страдавший во время заключения в больнице от депрессии, одиночества и двух передозировок, одна из которых, как он считал, чуть не стоила ему жизни, был настроен иначе. В одном интервью он сказал, что он пил, пока Офелия не ушла от него: “В общем, я сделал так… я не мог ей сказать: давай разойдемся. Я просто стал пить сильно. А когда пью, я совсем дурак. Да, я виноват. И мне нужно было только извиниться”.^[48] Он просто не смог был жить той жизнью, о которой она мечтала. В другом интервью он обвинял Офелию и ее семью в своем алкоголизме: “Ты знаешь, смотри… Я в 86 попал в тюрьму, я в мае, а Офелию – в ноябре 86-го. она вышла… в 87-м, если я в 89-м. Дальше, представь: все мои картины, которые были до этого нарисованы, знаешь, где они провели эти три года? Они провели три года на балконе – снег, дождь, и так далее. Тогда не было стеклопакетов. Я так их разрывал. Я перед этим теще обещал, что пить не буду. Но пока я до них дошел… а здесь я уже с чистой душой мог пить”. Его чувство обиды усиливалось тем фактом, что когда его арестовали, он пытался отмазать Офелию, говоря следователям, что она ничего не знала о том, что он употреблял наркотики, что он убежал в ночь на Ленинские горы в попытке их раздобыть.^[49] В другой его версии конец их отношениям положил тот факт, что Офелия его не дождалась - хотя он признавал, что наркоманка не может быть одна, а нуждается в некоторой защите).^[50] Еще один раз он говорил, что он устал от постоянной критики: “А мы с ней расстались, когда я вышел, потому что я был против реформ. Мне надоело танцевать под ее дудку! Она меня называла "чурбаном", знаешь, кто сказал? Человек обиделся, ну я же не со зла, вечные отмазки”.^[51] Все версии заканчиваются одинаково: в один день Офелия ушла жить опять к своими родителями.

 

Йоко вспоминает одну из их последних встреч - день рождение Офелии 22 октября 1999 года. Азазелло уже был со своей новой любовью Ириной. Он просил Офелию дать ему развод, но она отказала. И все же он пришел ее поздравить. Азазелло вел себя так отвратительно по отношению к ней, что она и Йоко заперлись в ванной комнате, чтобы там наедине поговорить по душам. Азазелло это очень разозлило, и он подсунул горящую спичку им под дверь. Когда Йоко его отругала, он стал настолько агрессивен, что Джузи, бывший муж Йоко и нынешний бойфренд Офелии, велел ему заткнуться. Меньше чем через шесть месяцев Офелия умерла от передозировки “винтом”, была брошена своим последним бойфрендом в Москву-реку, и ее нашли лишь спустя сорок дней. Ее смерть стала стала одной из замалчиваемых историй в тусовке хиппи. Незадолго до этого она наконец-то дала Азазелло согласие на развод, о котором он просил ее, начиная с 1989 года. За две недели до суда она погибла, оставаясь все еще его женой. “Вот Офелия чем хороша”, - сказал он, передавая свой архив в Wende Museum, - “Благодаря ей я вышел [человеком], ну, она мне говорила – и стишки тоже потекли… причем, я ее так ревновал, всегда! Но фиг я ей это покажу. Но она умная была, может и знала”.^[52] Ясно и другое: какую версию конца их отношений не рассказывал бы Азазелло, наркотики всегда были центральным элементом сюжета. Наркотики и Офелия были движущими силами его жизни на протяжении более десяти лет, часто переплетаясь между собой. Как и их отношения, наркотики когда-то возвестили начало новой эры, но все больше порабощали их и отделяли их друг от друга.

 

Жизнь в кайфе

Если Азазелло проживал свою жизнь через свои стихи и записные книжки, то его стихи и записные книжки своим существованием в немалой степени обязаны пристрастию Азазелло к наркотикам. Кайф - русский термин для обозначения наркотического состояния, стимулировал его творчество - и в немалой определял ритм его жизни. Кайф, говорил он, научил его рисовать: “От наркотиков зависело, как ты будешь линию вести”. Кайф делал музыку прекрасней, а музыка поднимала настроение. А настроение определяло его творчество. Он уверял, что всегда писал стихи, находясь под кайфом. “Самый прикол, знаешь, я тут заметил, что я или из-под наркотиков пишу, или выпивши”. Нет никаких сомнений в том, что нарисованные им детально выписанные картинки, на которых изображена своего рода смесь утопии, волшебных сказок и реального жизненного опыта, были также отголосками того, что он видел во время своих наркотических трипов. Некоторые из картинок прямо отсылают к наркотикам - шприцы, кровь или цветы мака. Потому что именно мак был движущей силой мира Азазелло, хотя он также курил травку и мешал “колеса” для достижения кайфа. Мак, который готовился из вытяжки, полученной из маковых семян, играл для Азазелло, Офелии и их компании ту же роль, которую играл ЛСД для западных хиппи. Он считался отличным средством расширения сознания, чтобы лучше познать самого себя: “Дело в том, что к тому времени, когда я это написал… Я говорю – разбег произошел. Я считаю, наркотики помогли нам в чем-то… ну, выйти из себя, выше. И в то же время они нас раскидали”. (50 ИГ) В другой раз он заявил: “Да, опиум - Бог! И да, я - Бог, тоже”.[53]

 

Наркотики, таким образом, помогли Азазелло стать тем, кем он хотел стать: художником, поэтом, бунтарем. Но Азазелло также превратил наркотики во что-то такое, чем он хотел их видеть. Понятно, что он был абсолютным экспертом по всему, что советский и позднее российский рынок могли предложить. Он практически все готовил сам, до самого конца. Он был убежден, что качество наркотиков напрямую влияет на качество его творчества. Они с его другом научились варить мак (для инъекций) и кукнар (очень крепкий чай, сваренный из головок мака). Они знали, что любой наркотик дает больший эффект, если сразу после выпить чего-нибудь горячего. Поэтому они в большом количестве пили чай. Они постигали экономику мелкой торговли наркотиками. Иногда они платили местным сельским жителям, иногда просто рисовали для них картины на стену, чтобы получить взамен мешок того, что росло у тех в огородах. Они знали, где достать гашиш, где находятся лучшие маковые поля, каких мест стоит избегать и в какой момент благоразумно ретироваться. Некоторые шли на большой риск и делали набеги на государственные поля, на которых выращивались гашиш и опиаты для медицинских целей. Другие экспериментировали с химическими субстанциями, используя свое естественнонаучное образование. Они знали советскую фармацевтику лучше, чем профессиональные фармакологи. У них был доступ к медицинским морфину и кокаину. И они знали все слабые места официальной системы, где и как можно было получить доступ к препаратам. Азазелло уверял, что он получил ЛСД через двух своих друзей, Мишу Тамарина и Сашу Иванова, которые работали в секретной лаборатории, разрабатывающей ЛСД. Неудивительно, что, по словам Азазелло, они крали оттуда вещества в огромном количестве.[54] Однако, когда Азазелло впервые раздобыл ЛСД, он и его друзья совершенно не представляли себе, как его использовать, согласно инструкции, вещество надо было растворить в ванне, наполненной водой. Но сколько воды надо было выпить? В конце-концов, похоже, Азазелло получил хороший трип. Он говорил с Богом или - размышлял он - может быть это был Дьявол, потому что вряд ли Бог разговаривал бы с таким хиппи под кайфом. ЛСД так и не стал популярен, не в последнюю очередь потому, что для его добычи были нужны хорошие связи. В интервью Азазелло сразу перескакивает с ЛСД на то, что он называет польским героином, который был очень грязным суррогатом опиума. В то время, как ЛСД был баловством и удовольствием, польский героин был реальной потребностью. И с годами можно обнаружить все больше и больше упоминаний этой “потребности” в наркотиках, хотя почитание их как стимуляторов остается.

 

Азазелло рано начал гоняться по всему Советскому Союзу за кайфом. В 1975 году, по его словам, он, Сергей Троянский и Женя Рыжий поехали в Запорожье, прослышав, что там есть такой остров Хортица с маковыми полями. Это оказалось неправдой, но они нашли мак в других местах. Услышанные после соловьиные трели, которыми потом будет бредить Азазелло (“Лучшие соловьи, которых я слышал, был в и Запорожье”), вероятно, были результатом этой поездки. В 1975 году Азазелло все еще может наркотики то принимать, то от них отказываться. Разочарование от отсутствия маковых плантаций еще не так велико. В том же году, на Новый год, он, Троянский и Кестнер купили сорок упаковок кодеина. Они кружили по городу в счастливом кайфе. В последующие годы наркотики становились все сильнее, а воспоминания о них все мрачнее. Азазелло рассказывает историю, относящуюся к тому же периоду, в которой фигурирует его друг Лайми, очень симпатичный юноша. Хипповские дела в центре города породили контакты с разными людьми, включая криминал и гомосексуалов - и те, и другие обитали вокруг улицы Горького. Однажды крупный мужчина, принадлежавший и к одному, и другому кругу, показал нож и потребовал расплатиться натурой за медицинский морфин, которым он торговал по 70 рублей за грамм. В тот раз друзья пришли на помощь Лайми, но этот случай продемонстрировал, что вокруг наркотиков сложилась опасная обстановка. В 1981 году, когда Азазелло с Офелией путешествовал по Средней Азии, у него, как уже говорилось, случилась сильная ломка, и он не мог выйти из дома. Офелия, похоже, была не в таком плохом состоянии, раз отправилась на почту за денежным переводом. Приблизительно к этому же времени относятся воспоминания Азазелло о том, что значит быть наркоманом, если ты живешь в одной квартире с родителями Офелии. Малогабаритная 47-метровая квартира на Университетском проспекте не могла предоставить достаточно места для четырех взрослых людей, принадлежавших к разным поколениям. Забавно, что Азазелло жаловался не на родительские вторжения и вмешательства, а на то, что они хранили гробовое молчание, стараясь не замечать столь очевидный факт употребления наркотиков. Азазелло рассказывал, что когда они с Офелией варили мак, он пошел в туалет спустить отходы и столкнулся там с тестем. Все было очевидно, но “старикашка”, как Азазелло звал отца своей жены, не сказал ни слова.^[55] Вероятней всего, родители Офелии, как и многие другие родители хиппи, действительно ничего не замечали. Мать Офелии работала на КГБ или на какую-то другую спецслужбу, обучая их сотрудников английскому языку. Ее отец был авиационным инженером. Обоим было что терять из-за таких непутевых детей. Не говоря уже о том, что лечение наркотической зависимости в Советском Союзе скорее напоминало наказание, чем лечение. Ближе к концу жизни Офелии ее мать, похоже, заняла более решительную позицию, не давая ей выходить одной из дома, но все равно не смогла уберечь свою дочь от гибели.

 

Азазелло, одновременно высмеивая одержимость своего тестя здоровым образом жизни, осознавал, что наркотики разрушают его тело. Со своей собственной матерью Азазелло был еще более жесток, заставляя ее смотреть в лицо наркотической зависимости сына: “Мама знаешь, как говорила: «Маленький - такой хорошенький был! А что обещал?» Я говорю: «Я же говорил, что буду пить только лимонад!» Причем, знаешь, тогда отношение такое было, народ не понимал, что такое наркотики. Ну типа водки. Главное, я один раз ее даже заставил перетяжку держать и при ней вмазался. А потом на ясном глазу (???) говорил ей, что она пойдет как подельница. Она говорила: «Я тебя сдам, я тебя сдам…»^[56]

 

Похоже, он также проходил реабилитационную программу на острове Коневец на Ладожском озере, организованную Русской православной церковью. Эта программа, одна из первый в своем роде, зарекомендовала себя еще в 1990-е. Нам мало известно об Азазелло в то время. В конце-концов, его пребывание там не увенчалось успехом. Азазелло не бросил наркотики и не пришел в лоно православной церкви. Несомненно, что в последующие годы, похоже, он предпринимал очень мало усилий, чтобы слезть с иглы. К тому же, после запоя, последовавшего за освобождением из психиатрической больницы в 1989 году, он так и продлолжал пить.

Его художественные работы отражают траекторию от экстатического потребления расширяющих сознание веществ до отчаянных издевательств над собственным организмом в попытках предотвратить состояние абстиненции. Яркие цвета в ранних рисунках показывают, как хиппи открывают новые миры, раздвигая границы. Это классические образы, часто встречающиеся в психоделическом искусстве.

 

Az-green folder-004

 

Сплошные маки и шприцы демонстрируют, что советские хиппи употребляли не только ЛСД и “магические” (галлюциногенные) грибы; в ранних работах они выступают в качестве деталей красиво нарисованных существ в ярких одеждах и с причудливыми атрибутами в виде хвоста дьявола или дополнительного глаза. На развернутой страницы записной книжки 1977 года мы видим два изображения одурманенного наркотиками Азазелло и одно - курящей сигарету Офелии. Есть что-то очень чувственное в обнаженном Азазелло, сидящем на накрытом скатертью кухонном столе. Офелия выглядит безмятежной, несмотря на то, что надпись - “Tell your mother that you’ll die” звучит слегка зловеще. Другая страница несомненно жизнерадостна. Она подписана: “Возвращение с охоты” и “Счастливое возвращение”. Цветок мака, торчащий из заднего кармана штанов охотника-Азазеллы не оставляет никаких сомнений в том, на что он охотился. Охотник улыбается и складывает пальцы в знак победы - V. Из шприца течет алмазная кровь.

 

Az04-1977-1978-05

 

Несколько лет спустя в записной книжке, охватывающей 80-е, нарисованную кровь заменит настоящая. Алмазы превратятся в брызги плохо сделанных инъекций. Азазелло по-прежнему игриво использует капли крови для создания причудливых форм и шутит насчет “Лета, кровавого Лета”, отсылая к песне группы U2 1983 года “Sunday, Bloody Sunday”, но уже от этой страницы веет чем-то несомненно зловещим. Десятилетием позже, в 1995-м, работы становятся более жесткими. В действительности, все, что осталось - это кровь, свидетельство о том, как безжалостно игла терзала тело Азазелло. В то время он был страстно влюблен в девушку по имени Настя. И хотя тогда он рисовал для нее кровью сердца и писал «I love you», в дальнейшем она даже не удостоилась того, чтобы быть упомянутой в интервью. Эта записная книжка - самая последняя в коллекции Азазелло, тянется до 1997 года. Затем, похоже, наркотики и борьба за выживание полностью поглотили его творчество.

 

Az21-1982-1983-1985-075

 

Az15-1995-42

 

Конец и все-таки еще не конец

Эпоха конца социалистических режимов в Европе началась для Азазелло с новых отношений. Хотя позже он язвительно отзывался о ней как о “женщине, с которой сошелся сразу после Офелии”, в то время он чувствовал иначе. Он посвятил Ирине один из нескольких рассказов. По большому счету, Азазелло показал себя романтиком, которому нравится состояние влюбленности. Уже из этого рассказа, который Азазелло назвал “Короткая история любви”, видно, что Азазелло был в плохом состоянии, с трудом контролировал себя, беспробудно пил и часто причинял себе вред. Он встретил Ирину, которая потом стала матерью его единственного выжившего ребенка Тани, 1 июня 1989 года, в день, который московские хиппи сделали своим праздником и который они отмечали на огромной лужайке парка Царицыно - впоследствии находящегося в руинах заброшенного места на окраине Москвы. Это было первое “1 июня” Азазелло после трехлетнего заключения в психушке. Он предвкушал этот день с любопытством, помня рассказы других людей о том, как все изменилось - новые хиппи, меньше милиции, но больше хулиганов из города Люберцы, которые любили нападать на длинноволосых. Там он сразу заметил юную, мечтательного вида девушку с гитарой, но почему-то так и не смог с ней заговорить. В действительности, его образ жизни не способствовал никаким знакомствам в тот день:

Диверсант (наконец!) появился; я не видел его со встречи с какой-то американской анархисткой на Новокузнецкой, он лежал на траве, немного расслабленный, и у него оказался родедорм, с него-то меня отпустило, было что-то еще, не помню, какое-то фотографирование, еще что-то, Бог знает, я слыша разные телеги о последовавшим, кто говорит, что какая-то герла отказалась поцеловать меня, или другой вариант - поцеловала, но, говорят, я отошел немного в сторону, достал нож и секанул по руке, что до этого было не помню, но как резанул - помню точно, только, почему-то кажется, это было рядом с деревом, помнится чешуйчатая кора. удивило как затусовался пипл, беготня, суета, вырвали нож, кто-то стянул с ноги носок для перевязки, чем очень меня умотал, но больше удивило, кто-то имел при себе индивидуальный пакет, по-русски - бинт, как-то перевязали и с некоторыми приключениями поволокли по больницам и травмпунктам. так я потерялся с Ириной в тот день, даже не зная что теряюсь, потом через пару дней я пытался узнать кто была Ира с гитарой, но точнее объяснить не мог и не смог найти.

 

Следующая встреча была более обнадеживающей, но Азазелло все еще был в плохом состоянии, он принимал наркотики, постоянно спал и много пил. Через десять дней Офелия от него ушла. Азазелло впал в очередной запой. В этот момент Ирина, с какими-то его друзьями, появилась на пороге его квартиры. Она как будто бы принимала участие в происходящей вокруг оргии, а Азазелло постепенно приходил в себя с помощью травки, которую он курил и курил, пока “он понемногу отходил душой”. Это совершенно иные отношения, чем с Офелией. Наконец-то Азазелло мог быть учителем. Он старался показать Ирине, как правильно затягиваться - в чем она так никогда не преуспеет. Судя по ее кличке - Ирина Пьяница - ее мир вращался не вокруг наркотиков. (Благодаря предыдущему браку с испанцем, во времена гражданской войны в Испании ребенком привезенным в СССР, в реальной жизни она Ирина Моралес). Азазелло пребывал в кайфе, но не от наркотиков, а от эйфории, находясь рядом с этой юной девушкой в душной Москве, во время летней жары, испепеляющей город - и их тела:

 

Мы редко куда-нибудь выбирались, но выбирались - угарный летний город с его чадом и миазмами, раскаленное солнце, мокрая спина, пылающий асфальт, смрад стада машин, ужас-ужас или город, - одно из клевых воспоминаний во всех этих огненных пертурбациях: где-нибудь в троле или басе я стою рядом с сидящей укуренной Ириной, она прислоняется плечом и головой к мне, а я просто чувствую приход от этого прикосновения, даже иглы по телу; несколько раз ездили за город, но по делам - забирали Люси из лагеря, отправляли ее с мозер(55 матерью) Ирины под Можайск, потом забирали, а на дербан я так и не съездил, хотя были интересные предложения, не мог расстаться с Ириной даже на небольшое время.

(слайды 0396-0401)

 

Ирина не единственная юная хиппи, которой в то время нравится Азазелло. Ему всего 35, и в тусовке хиппи его считали уважаемым опытным гуру, возможно, одним из тех легендарных хиппи, кто появился так давно, что никто уже и не помнитл откуда они взялись. Москва бурлила новой альтернативной молодежью, среди которой были не только хиппи, но и другие - так называемые неформалы: панки, металлисты, скейтеры и прочие. Азазелло умен, любознателен, харизматечен. Молодая хиппи вспоминает в своем блоге о знакомства с ним, которое наполняет ее гордостью и страхом:
“Я - хиппочка-лапочка… Я стою на Арбате у этюдника с монотипиями. Он идет по Арбату - ровно посередине, как по ниточке - плывущей походной любителя галлюциногенов. Даже не идет - просто за его спиной движется фон - мгновение - и он наклоняется над этюдником: - Твое? Я вижу полуседого человека с лицом Господина Оформителя, и одновременно - рыжий призрак в расписных клешах и пестром цилиндре. Через полчаса мы уже сидим на полу (а больше и не на чем) в его квартире, наполнив руки, кк картами: я - его, он - моими”.^[57]

 

Девушка-хиппи встретила Ирину и ее шестилетнюю дочь Люсю. Она привыкла к тому, что Азазелло будет звонить ей посредине ночи и рассказывать о том, как умер его кот (Мун, преемник Дождика). Она приезжала к нему после того, как ее вышвырнули с флета. Он попросил ее дать ему адрес квартиры, откуда ее прогнали - улыбаясь так, что она сразу вспомнила его “покровителя” - зловещего Азазелло из знаменитого романа Булгакова. Она чувствовала, что он в силах кому-то навредить, и не раскрывала подробности о своих бывших соседях по флету. Наверное, она неверно истолковывала его намерения. Нет никаких свидетельства того, что Азазелло умышленно причинял кому-то вред - за исключением своих партнерш, что, конечно, серьезно. Но эта маленькая история показывает реальное место Азазелло в широком мире хиппи: уже не очень молодой парень, способный как очаровывать, так и вызывать отвращение, чувствительный, заботливый покровитель - и одновременно нуждающийся, иррациональный человек. Это его и лучшие годы, и худшие. Он вышел из тени Офелии, он получил свободу после нескольких лет тюрьмы. Советский Союз распался. Но он также занят саморазрушением. Новая свобода обходится очень дорого, как финансово, так и по части здоровья. И наркотики по-прежнему под запретом.

 

Жизнь Азазелло меняется резко и драматично, как и жизнь всей страны. Советский Союз тоже переживает свои лучшие и худшие годы. Перестройка мобилизует людей, выводит их на улицы по политическим мотивам, приносит надежду и воодушевление. Но это также и время экстремальных лишений, серьезного дефицита и растущих хаоса и паники, поскольку становится все более очевидным, что стабильность стагнации навсегда уходит в прошлое. В архиве Азазелло есть только намеки на размах происходящих вокруг исторических событий: в его истории любви к Ирине есть эпизод, в котором друзья уверяют его, что в Царицыно теперь можно не опасаться милиционеров, есть упоминание о встрече Диверсантом девушки-анархистки из Америка - все это свидетельства того, что страна открывалась, ослабляла контроль и гегемонию социалистической идеологии. В 1988 году Азазелло разместил в своей книжке следующую саркастическую песню-стихотворение (на английском, с некоторыми ошибками)

 

Born into USSR—USSR Forever

Before and after

After and before

Streaming far away

Nowhere

And everywhere Forever

Because it is only USSR

 

Az22-1988-07.jpg

 

 

По-русски стихотворение озаглавлено "День Родины" и проиллюстрировано изображением бесплодного пейзажа искореженными срубленными деревьями. Вся страница как бы кричит о тоске советской жизни Азазелло, которую в то время он проводил в полуразваленной психиатрической больнице. Но всего через три года Советский Союз перестанет существовать. Ощущение вечности позднего социализма, которое Азазелло разделял с многими своими соотечественниками, было ошибочным. В декабре 1991 года СССР развалился. Записных книжек, относящихся к этому периоду, не существует. Нет ни одного стихотворения, посвященного этому переходу. Как и большинство советских граждан, Азазелло воспринимал начальную стадию капитализма в России как нечто мало отличающееся от последней стадии социализма. Хотя мы знаем с его слов, что в августе 1991 года он идет на баррикады к Белому дому, чтобы поддержать восстание против путчистов, которые взяли под стражу Горбачева и попытались вернуть страну обратно.[58] Судя по его стихам, это еще и очень творческое для него время.

 

В январе 1991 года Офелия исчезла. Азазелло знал, что произошло, хотя не сразу, позднее. Люди стали ему признаваться уже после ее похорон. Тем не менее, в его сочинениях нет ни единого намека на трагический конец Офелии. В его творчестве царит вопиющая тишина. В интервью 2000-х он стал говорить об этом, ему явно хотелось выразить свое возмущение. Его поразило то, что тело Офелии всплыло в реке именно на 40-й день после ее исчезновения - в день, когда по русской традиции люди поминают усопших. Его ярость была направлена на тех, кто не позвал на помощь.[59] В то время, однако, несмотря на то что тема смерти занимала заметное место и в стихах, и в записях Азазелло, его заботила исключительно собственная смерть. О потере Офелии и Диверсанта он, похоже, вообще не высказывался. Исключением из этого правила является короткая запись о смерти Юры Буракова, известного как Солнце, 3 сентября 1993 года — во время событий, приведших к штурму Белого дома, где находился российский парламент. Азазелло узнал об этом в марте 1994 года, о чем он напишет в своем дневнике: “Недавно узнал, что умер Юра Бураков – Солнце, Солнышко (для девочек), Сан Саныч, про которого говорили и считали основателем Системы в Москве. Ему было около 45 лет, последний раз я видел его в переходе у «Армении» на Пушке, он аскал на ботл, это было лет 10 назад. Про Мишу Красноштана говорят, что умер в конце прошлого лета. Смерть бьет как из миномета, валит далеких и близких, старых и молодых, адские гонки по вертикальной стене в аду”.

 

В те же месяцы рокового 1991 года официально организованная Конференция борцов за мир привела в Москву большое количество иностранцев, среди которых была голландская активистка Аннеми Уммелс. Несмотря на краткость общение - в течение всего одной недели - Аннеми произвела на Азазелло сильное впечатление, и оно было взаимным. Похоже, она внушила ему, что от наркотической зависимости необходимо избавиться. Но что еще важнее, в Уммелс он встретил человека, который так же страстно отстаивал свои политические взгляды - как и он сам. Большинство хиппи не интересовались политической активностью или старательно ее избегали. Азазелло никогда не относился к этой категории, несмотря на то, что он не последовал за своим другом Диверсантом с его постоянной агитацией или за хиппи, которые примкнули к диссидентам. Можно немного понять о политических настроениях Азазелло из свидетельств Уммелз. В интервью 2020 года она вспоминает, что он критиковал ее и ее подруг за наивность, с которой они приняли приглашение от советских чиновников. Она, в свою очередь, пыталась донести до него, что властные и военные иструктуры на Востоке и на Западе не так уж и отличаются друг от друга. Это классическое непонимание между матерым советским нон-конформистом, у которого не осталось никаких иллюзий насчет советского государства, и принципиальной западной левой, которая осуждает советские репрессии, но все же не может отказаться от идеи, что "настоящий социализм" каким-то образом должен быть лучше "настоящего капитализма". Как вспоминает Уммелз, Азазелло в то время периодически ночевал в большом доме, где обитали ветераны-”афганцы” и некоторые хиппи, включая Файва и Юлию. Это могла быть та самая квартира, которая впоследствие станет музеем-квартирой Булгакова на Садовом Кольце в Москве. В ранние 90-е там находился хипповый сквот, ставший известным после провокационного фильма Артура Аристакисяна “Место на Земле”. Уммелз описывает квартиру как очень андеграундное, очень богемное и творческое место: на стены проецировались изображения, люди демонстрировали свое искусство. В своем письме Уммелз вспоминает, что Азазелло подарил ей белку, которую она так и оставила у него - поэтому письмо адресовано Азазелло и его белке. Она также очень подробно пишет о том, как серьезно она его воспринимает, размышляя о своей собственной позиции "человека 68-го года", находящегося в поисках "подлинного Советского Союза" - обычных людей, позиция которых соответствует ее собственной позиции по отношению к Западному миру.

 

clear sleeve-06.jpg

 

По свидетельству Уммелз, Азазелло действительно принимал активное участие в московских событиях во время августовского путча. Она держала его в курсе дела по телефону, поскольку, благодаря западной прессе, была информирована лучше его. Вскоре после этого из связь оборвалась. Возможно, это случилось после того, как Файв и Юлия приезжали в Амстердам в попытках купить дом в Нидерландах (они собирались продать ради этого каждый по почке). Уммелз купила у них картину. Ее дочь, которая забирала картину в русскую ночлежку в Амстердаме, была в ужасе от дома, его обитателей и наркотиков. Даже оглядываясь назад, Уммелз считает, “что это были нехорошие люди”.[60][i] Азазелло ушел с радаров на несколько лет, о его местонахождении ничего не было известно. Часто кажется, что он просто нигде не жил.

 

His thoughts when the notebooks resume in 1994 are dominated by family affairs, not politics, which is only a tiny murmur in the background. Yet in his writings, which also appear in diary form in these years, he writes about one thing only: his daughter Tania, born May 4, 1992, who is clearly the sunshine of his life, the object of his worries, and the reason for a lot of disagreement with Irina, from whom he was separating during this time. This was a conscious act. Azazello knows that he is not writing about Tania. He is writing for Tania: “I understand for whom I am writing these notes, which I try to keep regularly. Not to remember the past when old, but only so that I can be known and understood by one particular person, meaning one still little girl called Tania. In the hope that you will be heard, even if nothing is understood, it pays respect to her.”

 

Его мысли, когда записи в тетрадях возобновляются в 1994 году, сосредоточены на семейных делах, а политика присутствует лишь в виде слабого фона. И всё же в его текстах, которые в эти годы принимают форму дневниковых записей, речь идёт только об одном: о его дочери Тане, родившейся 4 мая 1992 года, которая явно была для него светом в окошке, единственным предметом его забот и волнений и причиной многочисленных разногласий с Ириной, с которой он в это время расходился. Это был осознанный выбор. Азазелло знает, что он пишет не про Таню - он пишет для Тани:

Я понимаю для кого предназначены эти записные, которые я пытаюсь вести как-либо регулярно, нет, это не для того, чтобы на старости вспоминать былое, простоя хочу, чтобы меня хотя бы немного узнал и понял один человек, а именно одна еще маленькая девочка Татьяна. Надежда, что тебя могут услышать, даже поняв тщету, тем не менее отдаешь ей дань

Безусловно, записи Азазелло - это признание в любви к его дочери, которую он видит лишь изредка, постоянно сражаясь с Ирининой семьей. Его отношения с Ириной очень напряженные. Он проявляет себя как любящий отец, который выныривает из хаоса собственной жизни, чтобы дать Тане любовь, которую она, как он считает (справедливо или нет) недополучает от Ирины. 6-го февраля 1994 года он написал в своем дневнике:

Таня спит. Мы с ней приехали после 2-х, она заснула в метро у меня на руках и я намучился с сумкой, которую мне впарила Ира, но Танька проснулась, когда дверь в подъезде хлопнула (по случаю холодов новая пружина); дома я покормил девочку любимую, мы смотрели мультики и я читал и показывал Тане ее книжки, наконец, умаявшись, она заснула в кровати среди книг. Ира с Люсей где-то гуляют по дням рождения, каждый из взрослых занят своим ребенком

 

Az10a-1993-1994-08

 

Время от времени его записи отражают изменения, которые происходили вокруг. Старые конструкции уступали место новым правилам. Появлялись новые люди. Азазелло явно негде жить в это время, потому что он сдал свою квартиру каким-то китайцам. Он ночевал на диванах у друзей, часто без копейки денег. Ирина, кажется, звала его только тогда, когда ей было нужно, чтобы он посидел с дочерью. По словам Азазелло, его друг Шамиль (Самуил Валиев, еще один поэт-хиппи) сравнил его душевное состояние с сердечным приступом на чужбине.[61] Есть также некоторые свидетельства того, что здоровье Азазелло начинает портиться. Его образ жизни, наркотики, советские и постсоветские репрессии, как личный стресс, берут свое. Азазелло попутно сообщает о том, что отморозил левое ухо, когда поздно ночью он шел от метро к Шамилю на квартиру. Куда как серьезней выглядит его другая травма: за год до этого милицейской дубинкой ему сломали правое предплечье, после чего он пролежал несколько недель в больнице и вышел оттуда с металлическими штырями и гипсом. Он пишет: “То немногое, что мне удалось написать через боль и отчаяние, лучше всего показывает распад моего сознания в то время” (AZ 10a – 1993-1994-06) Ссоры с Ириной идут одна за другой, он заявляет, что каждый раз, когда она открывает рот, она несет “крайнюю глупость”, а она раздражается из-за его ненадежности, называет его “обезьяной” и позором для человечества. Именно в это время, в 1992 году он печатает свои стихи. Значительное их число относится к этому времени - возможно, потому, что он впервые ощутил свою смертность. Удивительно много стихов связаны с темой смерти и ее приближению. И хотя он почти не высказывается по поводу политики, остается фактом, что Азазелло жил и продолжал жить в агонии умирающей системы — системы, которую он презирал и от которой ушёл, но которая всё же была той, что его воспитала и которую он знал лучше всего.

 

От чтения записей Азазелло того времени мало удовольствия. Большая их часть - его скандалы с Ириной, короткие моменты общения с Таней, после которых у него остается еще больше тревог. Его удручал тот факт, что ему негде жить. Похоже, его избивали - в какой-то момент он упоминает, что ему проломили голову. Сам он не может отказаться от наркотиков, подробно описывая головокружительный список веществ, которые он употреблял — или временами с гордостью воздерживался от них (но никогда надолго). И хотя его нищенское существование, зависимость от сомнительных личностей, снимающих его квартиру, и сползание в мир насилия громко свидетельствуют том, что 1990-е сделали со многими российскими гражданами, он редко - почти никогда - не комментирует политику. Он мыслит масштабно. Он читает Гумилева как и многие его современники. Или он думает о деталях. Он размышляет о Москве, наблюдая, как меняется город его юности - для него и, разумеется, для остальных.

 

Я ехал на такси по Москве, у нового цирка мы свернули вправо, машина то ехала, то останавливалась, то дёргалась у светофора. Я сидел сзади и смотрел в окно на картину (?) снега, гари, сырости. Скопище кубышка, битком набитая многим нежеланным, город, где я провел большую часть своей жизни, стал открытым городом Пандоры.
О, где ты, город моей юности, где солнечные дни, дышащие безмятежностью, где чистая и прохладная тень в полдень, где мы, бредущие по этим улицам, по залитым солнцем, под редкими пятнами фонарей? За несколько часов мы умудрялись пройти прогулкой.

 

Az10b-1993-1994-19

 

Но жизнь Азазелло в 1994 году еще не закончилась. Даже если он и писал в этом году: “Я немного от жизни устал. Часть себя где-то потерял, мне не вспомнить того, что я знал, от себя и от жизни устал”. Тем не менее, он находит новую любовь и становится отцом еще одного ребенка. Его следующие отношения были самыми продолжительными и длились больше двадцати лет. Но они также стали свидетелем его упадка. В середине 1990-х он встретил Юлию, бывшую подругу Файва - приятеля, с которым Азазелло в 1981 году путешествовал по Средней Азии. Обмен партнерами не был редкостью в кругу хиппи - последний бойфред Офелии был бывшим мужем ее лучшей подруги Йоко. Это случалось не столько из-за идеи свободной любви, сколько из-за того, что так было проще оставаться в узком кругу посвященных и не вводить в мир советских и постсоветских хиппи посторонних людей. Особенно это касалось наркоманов, чья жизнь была совершенно непостижимой для основной части общества, которое еще терпимо относилось к пьянству, но имело слабое представление о других наркотических веществах даже в 90-е. Наркосообщество было еще больше маргинализировано благодаря препаратам, которые были в употреблении в поздние 80-е и 90-е, особенно печально известный “винт”, убивший Офелию. В отличие от мака, "винт" стремительно разрушал организм, погубив в 90-е большое количество людей, он часто употреблялся в комбинации с алкоголем, а позже использовался для преодоления абстинентного синдрома в случае воздержания. Азазелло гордился тем, что одним из секретов его долголетия был собственноручно приготовленный коктейль из наркотиков. И он, и Юля тщательно хранили в секрете точный состав этой смеси.

 

В конце 90-х у Азазелло и Юлии появился ребенок, который родился с врожденным тяжелым заболеванием. Маленькая девочка трагически умерла в возрасте трех лет от рака глаза. Отношения Азазелло и Юлии, похоже, были такими же нестабильными, как и все его предыдущие. По словам Юлии, они нередко выясняли отношения с помощью кулаков, хотя Юлия уверяла, что пыталась сделать все, что могла. Азазелло почти всегда появлялся на встречах 1 июня в Царицыно. Периодические встречи со старыми друзьями теперь все больше и больше сопровождались, скорее, алкоголем, чем наркотиками. Его жизнь, похоже, превратилась в повседневную борьбу за выживание, в ней чередовались выплаты пенсии, наркотический угар и отходняк, драки с милицией и Юлией. Самое главное, Азазелло перестал вести хронику своей жизни в стихах, записках и рисунках. В интервью он говорил о том, как мучительно переживал потерю своей второй дочери. Но нет никаких следов этого в стихах или дневниках, сравнимых с тем, что он писал для Тани. Записные книжки закончились в 1994 году. Его стихи датированы немногим позже. По некоторым сведениям, здоровье Азазелло стремительно ухудшалось. В ранние 2000-е, похоже, он, скрываясь от милиции, сбежал в Козельск Калужской области, недалеко от монастыря Оптина Пустынь, куда в разные периоды своей жизни приезжали некоторые хиппи. Но церковь никогда не была убежищем для Азазелло. И, в отличие от многих своих близких друзей, Азазелло упрямо отказывался умирать. Действительно, во многих отношениях он намного живее, чем многие другие легендарные хиппи. Когда я встретила Азазелло в 2011 году, он был ярким, интересным, обаятельным и остроумным. Он говорил без малейшей тени снисходительности. Он однозначно любил рассказывать истории, и у него это отлично получалось. Его ответы изложены в виде небольших повествований. Там есть вступление, захватывающий сюжет, заключение. У него свой взгляд на Путина (отрицательный), на текущие события (отстаивал непопулярные либеральные взгляды) и еще он был преданным слушателем Британского инди-рока (Radiohead и Coldplay - его новые фавориты). Его саморазрушение, кажется, затрагивает только его тело, но не мозг (чего не скажешь о некоторых его друзьях-хиппи, от которых сложно добиться чего-то связанного по причине состояния интоксикации). Но его тело полно страданий. Он и Юлия, которая пришла с ним на интервью, на двоих уговорили бутылку водки, наливая ее из-под стола в маленьком ресторанчике, в котором мы встретились. Во время интервью она помогала ему освежить его память. Но в дальнейшем она всячески пыталась препятствовать нашему с ним общению, надеясь получить деньги в обмен на информацию.

 

В конце интервью Азазелло показал мне небольшую записную книжку, которую он принес с собой. Это был особенно прекрасный пример его рисунков 1977 года. Он сказал мне, что у него таких еще много. Я была очень заинтригована и по-настоящему взволнована, потому что в мире советских хиппи письменные источники встречаются крайне редко. Мы договорились встретиться снова и вместе посмотреть эти записные книжки. К сожалению, это была моя первая и последняя личная встреча с Азазелло. Я связалась с ним в следующем году, когда приехала в Москву в холодные дни начала 2013 года. Вместо него к телефону подошла Юлия. Она решила, что на этом всем можно заработать. У меня денег на это не было. Академические бюджеты не предусматривают расходы на взятки. В конце-концов, мы решили встретиться у станции метро “Динамо” и обменять записные книжки на пару ботинок. Юлия в волнении кричала по телефону. Я прождала ее больше часа на продуваемой сквозняками платформе станции метро “Динамо” (при минус 25 С на улице). Я уже почти собиралась уйти, как Юлия вышла из вагона. Она наступала, агрессивно и раздраженно. Я должна поехать с ней на другой конец Москвы. У нее нет с собой никаких записных книжек. Где ботинки? Я решаю расторгнуть сделку. Я немного напугана тем, что она кричит на меня в большом возбуждении. Я не хочу ехать через всю Москву в какую-то квартиру, где может и не быть никаких записных книжек. Я разворачиваюсь и уезжаю домой, говоря себе, что исследовательский проект - это не самое главное в жизни. Через полгода я беременна своей второй дочерью. Россия где-то далеко, а я переехала в Нью-Йорк. В один день я получаю пустое сообщение. Это от Азазелло. Я перезваниваю ему. Он берет трубку, он вежлив, обаятелен и говорит, что меня любит и что Юлия просто ревновала, потому что вдруг появился кто-то, кого зовут так же, как ее... Я сказала ему, что его записные книжки представляют ценность, что он должен сохранить их, что я хочу забрать их в архив. Он соглашается. В течение следующего года я начала сотрудничество с Wende Museum (Лос-Анджелес), организовывая передачу, продажу и дарение архивов хиппи. Через Ирину Гордееву я связалась с Азазелло. Он доверяет ее профессионализму и происходит чудо: несмотря на жизненный хаос, хотя он почти никогда не отвечал на телефонные звонки, он срывал встречу за встречей, летом 2014 года его архив наконец-то прибыл в Калифорнию в чемоданах историка-исследователя. Он (его архив) пропах сигаретами и анашой, а также хипповской жизнью. Я встретила его на крыльце дома в городе Venice, LA. Я начала читать стихи, пробежалась по записным книжкам, рассматривала рисунки и фотографии. Я увидела целую жизнь. Творческую жизнь. Очень интересную часть истории. Я тут же решила подать заявку на получение денег, чтобы что-то сделать с этим архивом, чтобы выпустить мир Азазелло из тени маленьких и грязных квартир, где он скрывался до этого.

 

Два года спустя мы получили щедрый грант от Arts and Humanities Research Council. Азазелло умер 26 августа 2016 года, прежде чем мы сумели ему об этом сообщить. Фильм снят… Он показывает, как Азазелло идет по Москве. Он ходил так же, как жил. Он ни на что не обращал внимания, но постоянно говорил, пробираясь по улицам, через рельсы, мимо заброшенных гаражей. На его ногах неподходящие ботинки, из одного торчит грязный бинт. Очевидно, он получил одну из своих травм, типичных для алкоголиков и наркоманов, не чувствующих боли в состоянии делирия. Но тем не менее, дрожащая камера передает энергию Азазелло, которая все еще в нем жила. Физически он представлял из себя развалину, но все еще сохранял ясность ума и памяти.[62] Он говорит на протяжении всего фильма, иногда с другом-хиппи по кличке Алхимик, который его сопровождает, иногда с человеком за камерой, снимающим фильм. Иногда с будущим поколением. Он забавный, остроумный, неоднозначный и немного хитрый. Он - Азазелло.

 

Когда я его встретила, он рассказал мне краткую историю своей жизни: “Знаешь, однажды канадец спросил меня, какая у меня профессия. Он воевал во Вьетнаме. Это было в середине 90-х. Профессия… ну… что такое профессия? Я ему сказал, что я хиппи. Но он меня не понял. Он не отсюда. И он не понял. Вот в чем проблема”.